Никогда в жизни не видывал я такого сдержанного человека, и это, кажется, еще больше делало его респектабельным, как и то, что в доме никто не знал его имени, а все звали по фамилии — Литтимер. Это словно выделяло его: какой-нибудь Питер мог быть повешен, Том — сослан на каторгу, но Литтимер был выше всяких подозрений.
Вот в присутствии этого, человека я чувствовал себя особенно юным. Каких лет был он сам, я не мог угадать. По его лицу, преисполненному собственного достоинства, с таким же успехом можно было дать ему тридцать лет, как и пятьдесят.
На утро Литтимер появился в моей комнате, когда я еще был в постели. Он принес все ту же мучительную для меня горячую воду для бритья и принялся выкладывать мои вещи из чемодана. Отдернув занавеси у кровати, я увидел, что Литтимер благопристроен, как всегда. На его благопристойность нисколько не повлиял ледяной январский ветер, и он аккуратно расставляет в первую танцевальную позицию мои сапоги и сдувает последние пылинки с моего фрака с такой осторожностью, словно это ребенок. Я поздоровался с ним и спросил, который теперь час. Вынув из кармана благопристойнейшне охотничьи часы и придерживая крышку, чтобы она под напором пружины не отскочила до конца, Литтимер заглянул и полуоткрытые часы, похожие на устрицу, потом закрыл их и наконец доложил мне:
— С вашего позволения, сэр, теперь половина девятого. Мистеру Стирфорту будет приятно знать, сэр, как вы изволили почивать.
— Благодарю вас: я очень хорошо выспался. А как чувствует себя мистер Стирфорт?
— Благодарю вас, сэр, мистер Стирфорт чувствует себя довольно хорошо, — сказал Литтимер, очевидно не любивший употреблять превосходную степень и предпочитавший всегда и во всем золотую середину. — Не могу ли, сэр, иметь честь еще чем-нибудь, услужить вам? — спросил он и тут же прибавил: — Первый звон колокола раздается в девять часов, а все семейство изволит завтракать в половине десятого.
— Благодарю вас, мне больше ничего не надо, — сказал я.
— Я благодарю вас, сэр, — проговорил он и, проходя мимо меня, слегка наклонил голову, словно извиняясь, что позволил себе сделать мне это маленькое замечание; с этими словами он вышел, притворив дверь с такой осторожностью, будто я только что сладко уснул и от этого сна зависит моя жизнь.
И каждое утро мы вели с ним буквально подобную же беседу, никогда ни словом больше, ни словом меньше. В присутствии этого в высшей степени респектабельного человека я всегда неизменно чувствовал себя настоящим мальчишкой, хотя накануне, благодаря обществу моего друга, доверию, которое оказывала мне миссис Стирфорт, и беседе с мисс Дартль, я и казался себе гораздо более взрослым. Литтимер достал нам лошадей, и Стирфорт, знающий все на свете, учил меня верховой езде. Литтимер раздобыл нам рапиры[61], специальные перчатки, и Стирфорт начал давать мне уроки фехтования[62]. Он же стал совершенствовать меня и в боксе. Помню, меня нисколько не огорчало, когда Стирфорт находил меня не на высоте в этого рода упражнениях, по для меня было невыносимо обнаруживать свою неловкость в присутствии респектабельного Литтимера. Я так много говорю об этом человеке не только потому, что тогда он произвел на меня большое впечатление, но еще и потому, что ему в будущем моем повествовании придется играть большую роль.
Неделя в Хайгете прошла самым чудесным образом. Можно себе представить, как быстро пронеслась она для такого восторженного юнца, каким был я тогда. Но вместе с тем за эту неделю я настолько ближе узнал Стирфорта, открыл в нем столько новых, восхитивших меня качеств, что мне казалось, будто я гораздо дольше пробыл с ним. Его шутливая манера обращаться со мной, как со своей игрушкой, очень нравилась мне. Это напоминало мне о нашем прежнем знакомстве и говорило о том, что старый мой друг не изменился ко мне. К тому же, он только со мной одним был так прост, ласков, мил, и мне хотелось верить, что подобно тому, как он выделял меня в школе из всех товарищей, он и в жизни отведет для меня в своем сердце особенное место. Мне казалось, что я ему ближе всех его друзей, и мое сердце разгоралось еще большей любовью к нему.
Стирфорт решил-таки ехать со мной, и вот настал день нашего отьезда. Сначала он хотел было взять с собой Литтимера, но потом передумал. Этот респектабельный человек, всегда довольный своей участью, какова бы она ни была, так необыкновенно тщательно уложил наши чемоданы в легонькую колясочку, которая должна была отвезти нас в Лондон, как будто нам предстояла ехать в ней целые века, а затем с олимпийским[63] спокойствием принял мой, скромно предложенный ему дар.
Мы простились с миссис Стирфорт и мисс Дартль. Я горячо поблагодарил мать своего друга за ее гостеприимство, а она выказала мне много доброты и сердечности. Последнее, что я увидел при отъезде, был устремленный на меня невозмутимый взгляд Литтимера, сказавший мне, до чего я на самом деле еще «ужасно» юн.
Не пытаюсь даже описать того, что чувствовал я, счастливый юноша, возвращаясь в родные места. Ехали мы в почтовой карете. Помню, я так был озабочен тем, какое впечатление Ярмут произведет на Стирфорта, что когда мы подъезжали по темным его улицам к гостинице и мой друг сказал, что, повидимому, это курьезная, из ряда вон выходящая трущоба, я и от этого был в восторге. По приезде в гостиницу мы сейчас же пошли спать. Проходя мимо знакомого мне номера с дельфином на дверях, я обратил внимание на пару грязных сапог с гетрами. На следующее угро мы завтракали довольно поздно. Стирфорт, бывший в прекраснейшем настроении, успел еще до моего пробуждения побывать на берегу и, по его словам, познакомиться с доброй половиной местных рыбаков. Кроме того, он рассказал мне, что, повидимому, наткнулся на жилище мистера Пиготти — баржу, стоявшую на берегу, из трубы которой шел дым. При этом он прибавил, что его очень соблазняла мысль войти в эту самую баржу и выдать себя за меня, уверяя, что время так изменило меня, прежнего мальчугана.
— А когда же, Маргаритка, вы предполагаете повести меня туда? — спросил он. — Я готов; М=можете располагать мною.
— Думаю, Стирфорт, — ответил я, — что лучше всего нам будет отправиться к ним вечерком, когда они все в сборе сидят у огонька. Знаете, я хотел бы показать вам товар лицом. Вот увидите, какое это курьезное место.
— Ладно, тогда сегодня вечером, — отозвался мой друг.
— Уж конечно, мы не предупредим их о нашем появлении. Надо застать их врасплох! — проговорил я в восторге.
— Разумеется, — поддержал меня Стирфорт, — иначе мы испортили бы себе все удовольствие захватить их в обычной обстановке.
— А ведь это тот самый «особый сорт людей», о которых вы помните, тогда говорили, — заметил я.
— Вот как! Вы, значит, не забываете моих схваток с Розой! — воскликнул он, бросая на меня быстрый взгляд. — Чорт ее побери. Признаться, я немного побаиваюсь этой особы. Она кажется мне чем-то вроде ведьмы. Право, не стоит о ней и вспоминать. Лучше скажите, что собираетесь вы сейчас делать? Верно, пойдете к своей няне?
— Конечно, — ответил я, — прежде всего надо повидаться с моей Пиготти.
— Ну и прекрасно, — одобрил Стирфорт, смотря на свои часы. — Как вы думаете, если я дам вам два часа на радостные слезы, этого вам будет достаточно?
Смеясь, я ответил, что, пожалуй, нам с Пиготти этого времени хватит, и прибавил:
— А знаете, вы тоже приходите к ней. Вы убедитесь, что ваша слава опередила вас и там вас считают почти таким же великим человеком, как и меня самого.
— Я готов итти всюду, куда вы пожелаете, и делать все, что вам будет угодно, — заявил Стирфорт. — Скажите только, куда мне притти, и через два часа я появлюсь и по вашему усмотрению сыграю роль или сентиментальную, или комическую.
Я тотчас же подробно объяснил ему, как найти дом мистера Баркиса, извозчика, ездившего в Блондерстон, а затем один вышел на улицу. Ветер дул холодный, бодрящий, земля подмерзла. Море было прозрачное, с легкой рябью. Солнце хотя и не грело, но заливало все своим ослепительным светом. Кругом все было как-то молодо и весело. И сам я был так молод, так весел, в таком восторге от пребывания здесь, что готов был останавливать на улице прохожих и горячо жать им руки.
Улицы только показались мне более узкими, но, впрочем, это всегда бывает, когда вы возвращаетесь в те места, которые знавали ребенком. Но тем не менее я совершенно не забыл их расположения и не нашел в них никаких перемен, пока не дошел до магазина мистера Омера. На нем теперь была вывеска «Омер и Джорам» вместо прежней «Омер». Но говорила она попрежнему о том, что в этом месте торгуют сукном, траурными вещами и прочим. Когда я прочел эту вывеску, мои ноги сами как-то перешли на другую сторону улицы, и я заглянул в магазин. Там я увидел хорошенькую женщину, подбрасывающую вверх грудного ребенка, в то время как другой малыш, постарше, сам держался за ее передник. Мне нетрудно было догадаться, что это Минни со своими крошками. Застекленная дверь из магазина в заднюю комнату была закрыта, но из мастерской, находящейся по ту сторону двора, доносилась знакомая мелодия молотка, словно я и не выходил отсюда.
