— Машинное, Николай Яковлевич! Макаров говорит… А где Цветков? Ясно. Александр Михайлович, дорогой, сейчас все от Вас и ваших духов зависит… Нет! Какое там снижать! Цветкову передайте: дать все что возможно, даже невозможно! На два часа. Как минимум. Опаздываем мы. «Рюрик» уже погиб! Выручайте. Если нужно людей, берите, Васильев на смену кочегарам сейчас даст народ с противоминного… Но, голубчик! Выжмите мне семнадцать! Приказываю! Прошу! Наши там погибают, понимаете!!!
После чего, коротко взглянув на нас, Макаров нахмурившись пояснил:
— В машинном сейчас Коваленко. Старшой мех наш во второй кочегарке — у них там магистраль шипит… Не ошпарились бы… — и добавил, обращаясь уже к командиру флагмана каперангу Васильеву:
— Сигнал по отряду: Предельный ход! «Цесаревич», «Александр», «Ретвизан» — 17 узлов!
Понимая, что до боя нам осталось всего ничего, я спустился в батарею, посмотреть все ли благополучно в плутонгах, подбодрить кого надо, проверить готовы ли дополнительные противопожарные рукава, на местах ли все по расписанию. Переговорил накоротке со старшим минным офицером лейтенантом Тоном, которого встретил в кают-компании пьющим чай с командиром кормовой башни лейтенантом Григорьевым. Вспоминали общих знакомых с «Рюрика». Стакан в руке Тона дрожал. Там, на «Рюрике», инженер-механиком служил его младший брат Александр… Но держался Владимир Карлович молодцом.
Вообще настроение и офицеров и всего экипажа было выше всяких похвал. Известие о гибели «Рюрика» вызвало в команде не уныние, а наоборот, даже подогрело страстное желание скорее схлестнуться с врагом. Хотя грохот боя впереди становился все громче, завершив предбоевой обход заведований, я собрался было перекусить чем-нибудь в кают-компании. Так как до решительных событий по моей прикидке оставалось еще время. Но тут же туда влетели мичман Кусков и адъютант командующего с известием, что впереди японцы схлестнулись со всею остальной нашей эскадрой. Того ткнулся в развернувших ему кроссинг Руднева, Григоровича и Рейценштейна! События приобретали явно более благоприятный для нас оборот. Мы гурьбой заторопились на передний мостик…
Я жадно смотрел в бинокль… Перелеты и недолеты с кораблей Руднева и Григоровича ложились близко, но самого интересного, т. е. попаданий, нельзя было видеть: наши бронебойные снаряды при разрыве почти не дают дыма, и, кроме того, трубки их устроены с расчетом, чтобы они рвались, пробив борт, внутри корабля. Попадание можно было бы заметить только в том случае, когда у неприятеля что-нибудь свалит, подобьет… Этого не было… Да и понятно: наши там впереди старались, выражаясь языком английского бокса, бить «по корпусу» бронебойными. Ведь именно ими можно достать при удаче и до котлов, и до машин. Они хотели снизить скорость японским броненосцам, чтобы дать нам возможность быстрее настигнуть неприятеля.
Сердце у меня колотилось, как никогда за три с половиной месяца в Артуре… Если бы удалось!.. Дай, Господи!.. Хоть не сразу утопить, хоть только выбить еще кого из строя!..
Вдруг много впереди «Цесаревича», по правому его борту, в небо поднялся дымный водяной фонтан.
— «Якумо» с кормовой установки, — не отрываясь от бинокля проговорил Неупокоев, — До Эссена ему кабельтов пятьдесят пять… Ну, уже немногим поменьше, пожалуй.
Все вглядывались в головной наш броненосец. Но «Цесаревич» не отвечал…
— Правильно. И без приказа, и далеко, — раздался из-за плеча спокойный голос адмирала. По всему было видно, Степан Осипович успокоился, — молодец Николай Оттович! Только бы сейчас Руднев и Григорович на голове у него удержались…
Тут меня снова позвали вниз. Отпуская с мостика, Макаров подал мне правую руку, по-доброму, радостно улыбнулся, пожелав удачи в пожаротушении. Почему-то врезалось в память это его теплое и крепкое рукопожатие. Последнее…
Вскоре, встав в «пеленг», наш отряд начал бой. Сначала загрохотал шестидюймовками двух башен правого борта «Цесаревич». Носовая… Со среза… Носовая… Со среза. Есть дистанция! После окончания его пристрелки открыл огонь «Александр», «Ретвизан» и мы, носовым плутонгом, «Суворов» несколько оттянул и начал позже, по нашим данным.
Японцы нам тоже активно отвечали. Началось с перелетов. Некоторые из длинных японских снарядов на этой дистанции опрокидывались и, хорошо видимые простым глазом, вертясь, как палка, брошенная при игре в городки, летели через наши головы не с грозным ревом, как полагается снаряду, а с каким-то нелепым бормотанием.
— Это и есть «чемоданы» («Чемоданами» в Артуре называли японские длинные снаряды больших калибров. В самом деле: снаряд — фут в диаметре и более 4 футов длины, разве это не чемодан со взрывчатым веществом?)? — спросил, смеясь, Григорьев. Он опять оказался рядом со мной на юте, у самого кормового каземата, куда я выскочил на минутку взглянуть на то, что у нас делается впереди. Его кормовая двенадцатидюймовая башня была пока вынуждена бездействовать, ведь мы вступали в бой на догонных курсах.
— Они самые… Причем, судя по разрывам о воду, фугасные. Их осколочно-взрывное действие весьма велико. Понятно, что японцы постараются для начала повыбить у нас артиллерию. Это я уже испытал на «Диане». Жаль, что нет здесь «Фудзи». Как бы хотел я с ним поквитаться…
— Да уж, полноте! Поквитались без вас уже. И не плохо! Но нам и остальных вполне достаточно! Они, вон, тоже пристрелку закончили, грязи вам выгребать сегодня придется много! — хохотнул скаля зубы Григорьев.
«Чемоданы», нелепо кувыркаясь в воздухе и падая как попало в воду, взрывались со звонким гулом. После перелетов пошли недолеты. Все ближе и ближе… Осколки шуршали в воздухе, звякали о борт, о надстройки… Вот недалеко, против передней трубы, поднялся гигантский столб воды, дыма и пламени… На переднем мостике кто-то кричал, чтобы бежали за носилками. Я перегнулся через леер.
— Сигнального кондуктора, — крикнул сверху на мой безмолвный вопрос Кусков.
Следующий снаряд ударил в броню борта напротив передней башни, взметнув огромный фонтан воды много выше боевого марса. Мимо нас прожужжали осколки, а потом уж долетели и соленые брызги. Затем что-то грохнуло впереди и надо мной. Из штабного выхода повалил дым, и показались языки пламени. Снаряд, попав в кают-компанию и пробив палубу, разорвался и произвел первый наш крупный пожар. Конечно, по случаю сражения никого из офицеров там уже не было. Но наш любимец патефон «Берлингер», подарок экипажа «Громобоя», погиб на месте. Вместе со всеми пластинками, окружающим интерьером, книгами библиотеки и содержимым винного шкафчика. Шикарный там был «Мартель»… Я рванулся наверх…
Здесь, уже не в первый раз, я мог наблюдать то оцепенение, которое овладевает необстрелянной командой при первых попаданиях неприятельских снарядов. Оцепенение, которое легко и быстро проходит от самого ничтожного внешнего толчка и, в зависимости от его характера, переходит или в страх, уже неискоренимый, или в необычайный подъем духа.
Люди у пожарных кранов и шлангов стояли как очарованные, глядя на дым и пламя, словно не понимая, в чем дело, но стоило мне подбежать к ним, и самые простые слова, что-то вроде — Не ошалевай! Давай воду! — заставили их очнуться и смело броситься на огонь.
Поднявшись отдышаться на ростры, я вынул часы и записную книжку, чтобы отметить первый пожар, но в этот момент чем-то кольнуло меня в поясницу, и что-то огромное, мягкое, но сильное ударило в спину, приподняло на воздух и бросило на палубу… Когда я поднялся на ноги, в руках у меня по-прежнему были и записная книжка и часы. Они шли; лишь секундная стрелка погнулась и стекло исчезло. Ошеломленный ударом, еще не вполне придя в себя, я стал заботливо искать это стекло на палубе и нашел его совершенно целым. Поднял, вставил на место… и тут только, сообразив, что занимаюсь совсем пустым делом, оглянулся кругом.
Вероятно, несколько мгновений я пролежал без сознания, потому что пожар был уже потушен и вблизи, кроме двух-трех убитых, на которых хлестала вода из разорванных шлангов, — никого не было. Удар шел со стороны кормовой рубки, скрытой от меня траверзом из коек. Я заглянул туда. Там должны были находиться флаг-офицеры с партией ютовых сигнальщиков. Снаряд вошел в рубку спереди, разорвавшись об ее стенки… Внутри — груды чего-то, и сверху — зрительная труба офицерского образца…
— Что? знакомая картина? Похоже на «Диану»? — крикнул мне снизу высунувшийся из колпака своей башни неугомонный Григорьев.
— Совсем то же самое! — уверенным тоном ответил я, но это было неискренне: было бы правильнее сказать — «не совсем непохоже»…
Ведь тогда, в ночном бою с «Фудзи», в мой крейсер попало только шесть или семь снарядов крупного калибра за полчаса. «Потемкин» же за пятнадцать минут уже получил не менее десяти крупных снарядов. В большинстве своем с броненосных крейсеров. Японцы дрались насмерть. Но и наши плутонги грохотали вовсю.
