В 30-х годах мама начала печататься. Она писала лирические стихи и песни для детей.
Много работала для детского радиовещания, стала автором нескольких детских радиопередач. Тогда еще не было телевидения, так что радио занимало большое место в нашей жизни. Стихи и песни из маминых передач дети знали наизусть, распевали их всюду. Отдельные ее лирические стихи печатались и переиздавались в хрестоматиях.
В 1934 году мама вступила в Союз писателей, взяв псевдоним Маргарита Ивенсен, и с этим именем вошла в детскую литературу. В послевоенные годы занималась переводами, много работала с композиторами А. Александровым, А. Пахмутовой, Е. Тиличеевой, Г. Фридом, М. Раухвергером.
Детские поэты во дворе Дома Герцена на Тверском бульваре. 1932–1933. Стоит – Зинаида Александрова, сидят Нина Саконская с сыном Александром Соколовским, Маргарита Ивенсен с дочерью
Мало кто знал, что она писала не только детские стихи. Незадолго до конца, очень больная, она уничтожила свои архивы. После ее смерти, разбирая уцелевшие рукописи, мы не обнаружили большей части ее стихов.
«Поэтом нашего детства» назвал маму Давид Самойлов, подготавливая к печати небольшую подборку ее «взрослых» стихов, которую он, увы, не успел осуществить.
Вспоминая маму, он писал (привожу с сокращением): «Маргарита Ильинична никогда не читала своих "взрослых" стихов. "Взрослые" ее стихи я узнал совсем недавно, после ее смерти… Стихи эти талантливые, живые. Маргарита Ильинична никогда не требовала от жизни материальных благ или громкой славы. Она больше всего ценила дружбу и любовь, поэзию и красоту. Прочитав эти стихи, невольно сожалеешь, что их осталось так мало и что Маргарита Ивенсен навсегда останется в нашей памяти как автор детских стихов…»
Через семнадцать лет после маминого ухода мы с сестрой возобновили попытки напечатать ее взрослые стихи. Всё, что нам удалось разыскать, написанное в разное время и, в иных случаях, восстановленное по памяти, моя сестра послала Иосифу Бродскому – он был последней маминой любовью в современной поэзии. В ответном письме Агде Иосиф Александрович пишет: «Среди стихов Вашей покойной матушки есть несколько стихотворений совершенно замечательных…» И далее: «Трудно предположить, что человек с таким качеством стиха действительно мог уничтожить свои произведения…» Он советовал поискать мамины стихи вне дома.
«…Поверьте мне, именно уважение к автору "Вступления", к человеку, написавшему
…ты в комнату войдешь – меня не будет.
Я буду в том, что комната пуста… —
диктует мне уже Вами прочитанное». Увы, ничего более найти не удалось.
Весной сорок второго года, после первой эвакуационной зимы в интернате Литфонда, мы, старшие дети, большой компанией ходили на чистопольское кладбище слушать соловьев. Не думала я, что через семь месяцев на этом кладбище похороню отца… Многим эвакуация спасла жизнь, но многих она и погубила. Когда началась война, нашему отцу было шестьдесят пять лет, он был тяжело болен. Эвакуация, со всеми ее мытарствами, холодом и голодом принесла нам похоронку.
Александр Шор. Кон. 1930-х
Когда, окоченевшие душой и телом, мы с мамой и сестрой вернулись с похорон, Елизавета Эммануиловна Лойтер подвела нас к роялю: «Буду играть вам то, что любил играть сам Александр Германович». И долго-долго играла. Так, после смерти, отец заговорил с нами голосом Моцарта, Шопена, Рахманинова.
Когда мне было пять лет, а сестре Агде семь, отец тяжело заболел. Он перенес клиническую смерть. Ему, музыканту, врачи запретили играть. Но как только мы с ним оставались дома одни, он бросался к роялю и часами играл. А я, маленькая сообщница, переворачивала ему страницы. И вот через десять лет, в холодном заснеженном Чистополе, с распухшим от слез лицом, я снова ощущала себя пятилетней и до изумления явственно видела папу.
Через полгода, в июне, наша осиротевшая семья вместе со всеми возвращалась домой в Москву, увозя с собой горсть чистопольской земли с папиной могилы.
Воскрешая в памяти далекие годы эвакуации, хочу прежде всего вспомнить тех, кто навсегда остался в чистопольской земле, и тех, кто из Чистополя ушел на войну и не вернулся. Если кого-то забыла – кого мало знала, – прошу у них прощения. Но есть люди и ситуации, память о которых живет со мной, нисколько не потускнев за давностью времен. Здесь не удержаться в рамках хроники. Да и не надо, я думаю.
В скорбном списке были и дети. Были и самоубийства. От взрыва снаряда на уроке военного дела погибли школьники. В их числе пятнадцатилетний Миша Губер-Гроссман из нашего интерната.
Не помню имени молодой актрисы, похоронившей в Чистополе младенца. Она была из группы жен немецких писателей-антифашистов.
Умер ребенок у дочери Веры Инбер, Жанны. В переполненном зале Дома учителя была встреча с прилетевшей из Ленинграда Инбер и приехавшим с фронта Ильей Сельвинским. Инбер читала (кажется, еще не оконченный) «Пулковский меридиан»:
…Я потеряла внука на войне.
О, нет, он был не воин,
Он должен был начать ходить к весне…
Ее оборвал душераздирающий вопль из зала: «Мама, не надо!» Помню, как на темной лестнице, освещенной дрожащей коптилкой, кричала, проклиная Хохлова, директора интерната, не давшего ей сульфидин, женщина, у которой умирал ребенок. Она была из эвакуированных, но не из литфондовских. В распоряжении Якова Фёдоровича Хохлова были медикаменты, которые он не имел права выдавать на сторону…
Умерла восемнадцатилетняя Фрида Годинер. Увы, диагноз был поставлен после смерти. Брат и отец Фриды писатель Годинер, были на фронте. Мать и сестренка – в Чистополе. На Фридиных похоронах был весь интернат, от мала до велика. Помню, как рыдала на кладбище подруга Фриды, Наташа Дзюбинская, не ведая, что очень скоро погибнет сама. Наташа уехала в Москву поступать в театральный институт. Не поступила и ушла на фронт. В Чистополе жила ее семья. Отец, писатель Дзюбинский, был на фронте. Долго воевать Наташе не пришлось.
Часто приходил в интернат из воинской части молоденький летчик Валя. Ходил на танцы, влюблялся по очереди во всех девочек – сам чуть старше. На сеансе в чистопольском кинотеатре, где всегда было много хулиганства, у Вали срезали револьвер. По закону военного времени его судил трибунал, и он был отправлен в штрафную роту.
Кладбище в Чистополе. Рисунок Агды Шор
Юра Арго сопровождал в эвакуацию детей из подмосковного пионерского лагеря Литфонда, где был вожатым (многие студенты во время каникул подрабатывали таким образом). Мы с Юрой дружили, точнее, он меня опекал: наши отцы были старыми знакомыми, а Юра – на целых четыре года старше меня. Юру не брали в армию из-за плохого зрения, но он не хотел с этим мириться и в конце концов добился своего. Юра погиб, не дожив до двадцати лет. Он писал мне в Чистополь с фронта. Сохранились две его открытки. Вот несколько строк из них:
«17. XI.41 г. “Как мало прожито, как много пережито!..” Ровно месяц и два дня, как был объявлен набор в добровольный коммунистический батальон. И многие студенты пошли в него. Из ГИТИСа, где, если ты помнишь, я учился, нас пошло десять человек мальчиков и одна девушка. За эти дни я уже успел побывать в окопах, померзнуть в караулах и т. д.»
«31.01.42 г…Сегодня или завтра я отправляюсь на северо-запад, говорят, под Калинин. Что-то ждет меня там?»
Слава богу, что он не знал этого. Юра подорвался на мине. Он умер на операционном столе, без обеих ног.
Настоящее имя Юры – Евгений (Юра – домашнее имя). В Москве, в Государственном институте театрального искусства на мемориальной доске есть и его имя. Евгений Абрамович Арго.
Справка о включении семьи Шор в эшелон эвакуируемых
Жили в интернате три брата: Юник, Радик и маленький Марк, с неправдоподобными ресницами. Отец братьев, писатель Арон Кушнирович, был на фронте, мать с детьми в Чистополе. Уже перед самым возвращением в Москву Юника призвали в армию. Родные получили от него одно-единственное письмо… Мало кто из призывников той поры (1924–1925 годов рождения) остались в живых. Помню, как перед отъездом Юник сказал: «Не знаю, как я буду убивать людей…» – «Но ведь они фашисты!» – захлебнулась я. – «Не все же немцы фашисты, – ответил Юник, глядя на меня сверху вниз. – Есть и антифашисты, есть и запуганные, и запутавшиеся, и просто военнообязанные».
Сегодня это понимают все, но тогда… О, это не детская мысль. Юник был чуть старше меня, а мне шел семнадцатый год. В нем была удивительная для юного возраста нравственная зрелость. Через много лет мы с его матерью случайно встретились на улице. Она посмотрела на меня взрослую: «Помнишь его?» – и разрыдалась.
Я вспоминала Юника в послевоенные годы, когда пленные немцы сажали на улицах деревья, укладывали асфальт, а прохожие москвичи с беззлобным любопытством заговаривали с ними. Меня это поражало! Но, коль скоро я в этом призналась и как бы продолжая разговор с Юником, не могу не вспомнить Гришу (Грегора), сына немецкого писателя-антифашиста Альфреда Куреллы, и его мать Маргариту Вильгельмовну. Гриша жил в интернате и, как все мы, по нескольку раз в день слушал сводки Совинформбюро. Мы, дети, обсуждали только что услышанное: «Немцы взяли… немцы вошли…» Гриша громко, но внешне совершенно спокойно, поправлял: «Не немцы, а фашисты». Он поправлял всегда, и всегда спокойно… Его мать Маргарита Вильгельмовна была замечательным врачом. Многих тяжелобольных вернула она к жизни, многим раненым возвратила трудоспособность. Ее воля, терпение и бескорыстие вызывали восхищение. Коллеги в госпитале высоко ценили ее. Но раненые, которых она спасала, смотрели на нее с недоверием и неприязнью. Еще бы – немка, говорящая по-русски с сильным немецким акцентом! Это было ей очень тяжело, но она относилась к этому с пониманием.
