А впрочем, почему ошибся Чиркин? Ошибся не он, а те, кто держит крестьянина, как ретивого коня, в узде. Николай Спиридонович Белов вспоминал в своих записках слова Ленина – «не сметь командовать крестьянином!» А на практике люди, именовавшие себя ленинцами, только тем и занимались, что выкручивали руки кормильцу России, душили его голодом и налогами.
Евгений Иванович вспомнил рассказ матери о судьбе Ивана Александровича Шатских, который жил на их улице. Весной сорок седьмого у него умерла с голода жена, и он в отчаянии пошёл в саманную хатку, стоящую напротив дома, приладил верёвку к стропилам, подставил табуретку, и всё, конец… Схватила петля тугим узлом шею, и ещё одна жизнь оборвалась нелепо, сломалась как спичка. Их и похоронили вместе с женой, в одном большом гробу, и они лежали, скрестив на груди узловатые, натруженные извечной крестьянской работой руки.
Говорят, общество живёт так, как живёт в нём крестьянин. А он живёт пока плохо, это Бобров видит каждый день. И что самое обидное, вроде даже не ропщет, смирился со своей долей, как смиряется вол с ярмом на шее. Молодёжь, и та, придя в сельское хозяйство, быстро свыкается с этой обречённостью, становится в лучшем случае равнодушной, а в худшем – запивает, топит в водке тоску и безрадостность бытия.
Обо всём этом думал сейчас Евгений Иванович, размышляя над предложением директора школы. Он долго молчал, а она с нетерпением поглядывала на Боброва, пытаясь распознать его мысли. Наконец Бобров сказал:
– Согласен, Ангелина Петровна, но только имейте в виду: на работе я человек тяжёлый, с причудами, вдруг какой-нибудь фокус выкину. Не побоитесь?
– Не побоюсь, – засмеялась директриса. – Мне с тяжёлыми людьми легче работается.
Они договорились, что выйдут на занятия числа десятого, как раз к началу четверти. Пока же Ларисе Фёдоровне надо съездить в Рязань, оформить расчёт, ну а Боброву – окончательно окрепнуть да и помочь ей в переезде.
Из школы возвращались довольные. На улице потеплело, мутное, какого-то морковного цвета солнышко выкатилось из-за туч, зависло невысоко над головой – и утренняя тишина развеялась, на сельских улицах загомонили петухи, день наполнился светом. Лариса была необычно разговорчива, похоже, исход разговора с Ангелиной Петровной наполнил её радостью, и всё в ней сейчас, как вино в бокале, пенилось и искрилось.
Но, видимо, приятное в этот день ещё не кончилось. У калитки Бобров увидел высокую подтянутую фигуру в оранжевом лыжном костюме и поначалу даже оторопел. Откровенно говоря, сегодня не хотелось больше ни с кем встречаться, остаток дня хорошо бы провести с Ларисой, может быть, даже уйти в лес, где сейчас так здорово пахнет снегом и хрустальной свежестью струится воздух.
Но, приблизившись к дому, Бобров узнал в лыжнике Николая Артюхина и обрадовался. Николай довольно хмыкнул, расплылся в улыбке, и на небритых щеках засеребрилась щетина. Он радостно протянул руку Боброву, сдержанно поздоровался с Ларисой и начал объяснять:
– Лыжный кросс мы затеяли со студентами по поводу Нового года. А я вот от группы отстал и решил старого друга навестить. Не возражаешь?
– Скажешь тоже! – засмеялся Бобров. – Милости просим. И знакомься заодно – моя жена Лариса…
Артюхин ещё раз протянул руку Ларисе, хмыкнул с нескрываемым удивлением, но ничего не сказал, только во взгляде было изумление: мол, ну и обормот ты, Бобров, жён меняешь, как перчатки. Николай хорошо знал Любу, и ему теперь эта новость – как снег на голову. Но не объясняться же при Ларисе, и Евгений Иванович, выдержав испытующий взгляд Артюхина, пригласил его в дом.
– А скажи, пожалуйста, Николай, лыжнику можно выпить чарку вина за Новый год со старым другом, а?
– Одно знаю, – в тон ему улыбнулся Артюхин, – что с точки зрения спортсмена это плохо. Но вот за встречу с другом да ещё сразу после Нового года – с превеликим удовольствием. Как это в анекдоте? А, вспомнил… У попа спрашивают, может ли он стакан водки с утра выпить. «С утра?» – с удивлением спрашивает батюшка. – «Да». – «Без закуски?» – «Да». – «До заутрени?» – «Да». – И поп отвечает: «Да с удовольствием».
Кажется, Лариса начала входить в роль хозяйки, и с её помощью Бобров быстро собрал на стол, налил две рюмки – для неё и Артюхина, а свой стакан наполнил компотом. Николай удивился.
– Не могу, – просто сказал Бобров, – только несколько дней как из больницы.
– Значит, нам больше достанется. – Николай лихо опрокинул рюмку и, закусывая, заговорил со смехом: – Понимаешь, втянули меня, черти, мои второкурсники (я у них куратор группы) в эту историю. Слабо, говорят, вам, Николай Александрович, с нами в лыжный поход отправиться, Новый год на природе встретить, хоть вы и спортсмен бывший. «Почему?» – спрашиваю. А очень просто, отвечают, авторитет преподавательский не позволит. Э-э, думаю, милые, подначиваете? Ладно, готовьте, говорю, лыжи. И знаешь, Женя, не пожалел. Такой у нас чудный праздник получился, как в сказке. Тридцать первого пришли в лес, палатки разбили, лапника нарубили, на него одеяла расстелили – чем не праздничное ложе получилось? Только они, дьяволы, разве дадут уснуть? Всю ночь до утра песни, танцы. А костёр!.. Вот так и провели праздник.
– Поздравляю, – сказал Бобров.
– Ну, спасибо. Только учти, Женя, я к тебе не случайно заехал. Мне помощь твоя нужна. Помнишь, мы летом встречались на поле?
– Помню.
– Не даёт мне покоя это поле… И не только конкретно оно, а и всё наше почвоведение. Ты, наверное, и сам чувствуешь: спрессовались проблемы в такой тугой узел, что касаются уже не только специалистов, практиков, но и всего народа. Исстари Россия считалась мировой хлебной житницей, поставщиком продовольствия. Я начал изучать материалы и узнал, что до революции на хлебном рынке наша страна была одним из главных поставщиков, миллионы пудов отборного зерна шли на Запад, даже в Канаду. А теперь, наоборот, мы превращаемся в жалких импортёров, растрачиваем все свои золотые запасы, разбазариваем природные ресурсы. Неинтересно говорю?
– Нет-нет, мы тебя с удовольствием слушаем.
– Ну, так вот, сейчас за хлеб на Запад уходит наша нефть. Будто её у нас море разливанное, без начала и края. А ведь придёт время, иссякнет этот запас, и наши потомки вместо бензина двигатели будут чем, водой заправлять?
– Ну, до этого, наверное, ещё далеко…
– Не скажи, время может быстро свой счёт предъявить. Мы первый раз закупили хлеб в шестьдесят третьем, двенадцать миллионов тонн. Народу объяснили, что это временная мера, результат засушливого лета, вот пройдёт ещё немного, и всё стабилизируется. А теперь? Теперь каждый год закупаем сорок – пятьдесят миллионов. Трубопроводы сто с лишним миллионов тонн нефти качают за границу, а наша земля скудеет и скудеет, превращается в жалкий чахлый пустырь, на котором скоро будет расти один чертополох.
– Ну и что ты решил?
– А я пока ничего не решил. Пока за меня всё решают. Вот недавно сказал я секретарю обкома, что наши колхозы и совхозы своей политикой подрывают плодородие, наносят ущерб чернозёму, а меня теперь на заседание парткома приглашают.
Будут проказу из меня изгонять, как на суде инквизиции. Вот я и хотел с твоими мыслями познакомиться.
– А я тебе свою статью, что для областной газеты писал, показывал? – спросил Бобров.
– Нет… Напечатали?
– Как бы не так. Говорят, всё тот же Безукладов вмешался и под сукно положил.
Бобров поднялся, нашёл в шкафу записи Белова, черновики статьи, передал Николаю. Тот углубился в чтение, шевеля толстыми, обветренными губами, потом поднял голову:
– А кроме областной никуда не посылал? – Нет.
– Ну и зря. За убеждения надо бороться…
– Он уже поборолся, – грустно усмехнулась Лариса. – Это ему дорого стоило. Почти два месяца на больничной койке провалялся.
– А я не сдамся, – твёрдо сказал Николай. – Буду сражаться, как Николай Иванович Вавилов…
– Постой, постой. Но ведь Вавилов – враг народа. Его и при Хрущёве не реабилитировали, значит…
– У нас, Женя, – усмехнулся Николай, – всяк, кто мыслит по-своему, свой багаж в голове имеет – обязательно враг. Вот и нас с тобой небось такими считают. А мы – обычные люди, только сердце за родную землю острее болит. Ну, давай ещё маленькую хлопну да поеду – к вечеру дома надо быть…
Глава пятая
Партийный комитет занимал в сельскохозяйственном институте три кабинета на третьем этаже главного корпуса. В последнем, комнате для заседаний, просторной, полукруглой, стояли столы со стульями, как в аудиториях, а в самом торце возвышался массивный, чем-то напоминающий огромную лодку стол с примыкающим к нему столиком для председателя. Три больших окна делали кабинет необычно просторным, светлым, и Николай вдруг почувствовал себя каким-то маленьким и жалким. Он ощутил, как тело обдало горячим, точно банным, теплом, а в ушах словно тоненько и печально зазвенел колокольчик.
