- Мордализация! Разнесло, как с похмелья.
Шараф Рахматуллаев тоже гляделся в карманное зеркальце, качал головой и цокал. Да, видик у всех...
Позавтракали рано, до восхода, а с восходом колонна уже втягивалась в горы. Горловина заставляла ужиматься - давно миновало времечко, когда тапки и автомобили шли уступом, теперь только в затылок один другому. Кружили меж отвесных высот и трясин, доверяясь тропам. Они-то выведут. Но куда? Какая из них взберется на перевал Джадын-Даба? Или на прочий-другой, меня бы любой устроил, в конце концов. Да комбрига устроит далеко не любой. Даешь Джадып-Дабу!
По военной пауке полагалось бы идти но азимуту. А идем, куда велит тройка. Кружим, петляем, иногда возвращаемся назад, чертыхаясь нро себя и вслух. Группы разведчиков и саперов на мотоциклах выбирают отряду дорогу, но она совершенно же незнакома, нет-пет да и заведет в тупик - упремся в стометровую скалу, поворачиваем вспять. Не развернешься, и хвост колонны становится головой, и комбриг со свитой пробирается из конца в конец. Дальнюю разведку маршрута ведут легкомоторные самолеты, которых на Западе называли "кукурузниками", а здесь "чумизниками": летают низко, едва не задевая чумизу. Впрочем, и кукуруза тут есть, хоть и мало. "У-2" неплохо помогают ориентироваться, но не без накладок: иной раз проморгают, о тупике предупредят с опозданием. В таких случаях в отряде чертыхаются только вслух. Ибо теряют время, темп, силы.
Сегодня мою роту пересадили на "студебеккеры", а вторую - взамен нас на танки. Пусть-ка покатаются на стальных конях, об бока которых ушиблены наши собственные бока - аж охаешь; да и у начальства под рукой пусть-ка побудут. В "студебеккере", на широких удобных скамьях вдоль бортов, не езда - удовольствие. Сидишь уверенно, за борт не свалишься. Свалиться можно лишь вместе с машиной. В пропасть.
Когда мы уходили к "студебеккерам", лейтенант Макухпп, хлопая длинными изогнутыми ресницами, пропел мне:
Расставаясь, я но стану злиться:
Виноваты в этом ты и я...
Утомленное солппе нежно с морем прощалось,
В этот мае ты призналась,
Что нет любви...
Потом сказал:
- Петя, еще встретимся! Еще покатаешься на моем тапке!
- Надеюсь, - сказал я. - Счастливого пути, Витя!
В "студебеккере" даже клевать носом можно. Что клевать - дрыхнуть патуральпепшим образом. Спиной упрись в борт, плечами - в соседей, йогами - в пол и свисти в обе ноздри, если у тебя нервы крепкие. Автомат только не урони, он на коленях, обмотай руку ремнем - не уронишь. Подбросить во сне на доброй яме либо камне, конечно, может, без маленьких неудобств не бывает. И солдаты спят-дремлют, отдавши свои судьбы в мозолистые, провонявшие бензином руки водителей.
То крутизна, то резкий спуск. Головоломно! Не в редкость: гуссппца или колесо зависают над краем пропасти, и кажется, что танк или автомобиль сорвется. Сердце замирает, когда видишь это. Но вот он уходит из опасной зоны, жмется к скальной стене - и облегченно вздохнешь. Пронесло! Пронеси, господи, и впредь! Не в редкость и остановки. Тогда я приоткрываю дверцу, заглядываю в кузов: как там мои орлы? С орлами порядок: сидят, но скучают, кой-кто благополучно дрыхнет, невзирая ни на что.
Ничего удивительного: солдатики умудрялись спать и на ходу, во ьремя ночного марша. И вообще сон для солдат - великая штука: силенки сохраняет.
Технике форсировать горный хребет труднее, чем пехоте. Сам до корней волос пехота, утверждаю: ножками по любой дороге пройдешь, по самой крутой и узкой. А машина? Тут и лошадиные силы бесполезны. Пробуксовка! А солдат знай себе топает.
Получается, он сильнее техники? Конечно, пешедралом тяжело, конечно, в машине уютствепней. Вот только бы иутп-дорожки были получше. Куда там получше! На моих глазах в пропасть свалилась полуторка - по счастью, в кузове были не люди, а какие-то ящики, водитель сумел открыть дверцу кабины и в последний момент выскочил. Полуторка полетела вниз на каменные клыки, ломаясь, как спичечный коробок. Непередаваемо: секунду назад на этом месте, подвывая мотором, ползла машина, а глядь - ее уже нет, лишь пыль стелется там, где она падала в пропасть; бледный, трясущийся шофер заглядывает вниз, будто пытаясь взглядом задержать машину.
На особенно крутых подъемах мы соскакиваем на землю, толкаем "студебеккер", на резких спусках, ухватившись за концы веревок, привязанных к машине, удерживаем ее от слишком быстрого сползания. Водителям достается! Зубы стиснуты, желваки вспухли, руки намертво обжимают баранку, лицо залито потом - не от жары, от напряжения. Мой водитель, дядька лет сорока, рябоватый, с большой родинкой на переносье, буркнул:
- Лейтенант! Сунь мне в рот папироску!
Я сунул ему в ощеренный рот папиросу, поднес зажигалку, он пыхнул.
- Вдохнешь табачного яду - жить слаще, лейтенант!
Докурив, он плевком выбросил окурок поверх опущенного бокового стекла.
Мы незаметно, по неуклонно поднимались на хребет. Над ним в поднебесье парили орлы, на ближних черных, обугленных пнях сидели черные, словно обугленные, птицы. Даурские галки, что ли? При пашем появлении они нехотя взлетали. Гряда, за ней еще гряда, а за той - новая. У подножия - ели и лиственницы, повыше - багульник, голые камни.
Мой водитель рассказывал:
- Из Нерчинска я, лейтенант. Кондовый забайкалец. Перед мобилизацией женка померла, а сына призвали еще ране. Остался я один, поругаться и то не с кем. Спасибо, мобилизовали, посередь людей теперь...
Я не нашелся что ответить, раскрыл пачку "Беломора", угостил и сам угостился.
Перекурив, шофер сказал:
- С женкой жили немирно, в который раз поссорились - и вдруг понял: разлюбил ее. Ну, а после она померла... Так-то вот, лейтенант...
И опять я не нашел что ответить.
В дымке млели горы. В теснинах сыро пластался туман. На голых пятачках, казалось, вовсе без земли, ютился орешник, - сломанная увядшая ветка висела на зеленом кусте, как черная тряпка; береза завалилась, но не упала, корень вывернут не до конца:
растет лежа, опираясь на две большие ветки, как на костыли; у другой березы корень вылез, а затем снова врос в скальную трещину, образовав полукольцо. Причуды хипганской природы...
Мы тряслись в кабине, вершины поворачивались то одним боком, то другим. Водитель, напрягшись, крутил баранку, не спускал глаз с дороги, на меня ноль внимания. А у меня возникло ощущение, будто умерла моя жена и я один на белом свете. Нет, не один! Есть на свете Эрпа, которая любила и, возможно, любит меня. Дорогая мне женщина, не забудь слишком уж быстро, что у пас было. Эрна - немка и не станет моей женой никогда. Но разве это ее вина, что немка? Вспомнилось вдруг, как не спеша, с достоинством, маленькими кусочками ела голодная Эрпа мою снедь. Пройдет много лет, а мы с тобой так и не увидимся, Эрпа!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
