- Понял, товарищ лейтенант! Разрешите выполнять?
- Валяй. Успеха тебе...
Черкасов уползает. Командую:
- Дозарядить оружие! Гранаты к бою!
Гранат у нас вдоволь, включая противотанковые, полный комплект патронов - воюй не хочу. Обождав, когда взвод сержанта Черкасова, по моим расчетам, зашел доту в тыл, стреляю зеленой ракетой. Она повисает растекающейся чернильной кляксой. Солдаты, оглядываясь друг на друга - исконная фронтовая привычка убедиться, что и другие поднялись, не сдрейфили, вскакивают и, вопя "ура", зигзагами бегут к доту. Кто-то падает: оступился ли, пуля нашла ли. В тылу дота стрельба: это Черкасов.
Я бегу вместе со всеми, не кланяясь пулям и думая об одном - поближе к амбразуре и шмякнуть противотанковой. Спотыкаюсь, в коленке хряскает, и бежать уже больно. Хромаю, но бегу. Исступленно ору "ура", как и остальные. Очередями стреляю из автомата в черный провал амбразуры, как в черную пасть.
Охватывает азарт. Скорей к доту, скорей сунуть ему гранату в ощеренную пасть. И отрешенность охватывает и безбоязненность:
да ничего со мной не стрясется, все осколки и пули мимо. Одним словом, "ура!".
До дота шагов пятьдесят. Позади пас рвутся снаряды, впереди - вспышки выстрелов в амбразурах. Ухнула противотанковая граната, и дот изнутри словно озарился светом и осел. Черкасов!
Молодчага! Подбегаем и мы, в амбразуру летят гранаты. Пушка и пулемет добиты. Валит дым. Выжимает слезу, першит в горле.
И какая-то странная пустота в сердце.
Вход в дот был разворочен, ход сообщения к доту обвалился, горела землянка неподалеку, валялись винтовки, карабины, ящики с патронами, плетеные корзины со снарядами, на бруствере и на дне траншеи убитые японцы: два солдата друг на друге - матерчатые кители, обмотки, кепки с острыми, жокейскими козырьками, шеи обмотаны полотенцами в пятнах крови, офицер в изодранном желто-зеленом кителе, в окровавленной фуражке, лицо в крови, пальцы намертво зажали эфес палаша, подальше еще два трупа. На войне как на войне...
В районе других дотов взрывы и пальба тоже прекратились.
Тишина давила на перепонки, в ней, внезапной и глубокой, слышно было, как потрескивает горящее дерево да стонет раненый японец: стоит на коленях, дует на простреленную кисть, китель на спине располосован, видно серое, пспвое белье. К японцу подходит, косолапя, наш санинструктор, усатый, добродушный дядька, достает из сумки с красным крестом бинт, перевязывает руку, японец таращится с недоверием и страхом. Я смотрю на это с двойственным чувством: правильно, раненому надо помогать, хоть он и враг, а нашим раненым уже помогли, и сколько их, раненых, и сколько наших убитых, которым уже не надо помогать?
Как всегда, думал о своей роте: кто ранен, кто убит, а может, беда обошла стороной? Не обошла, хотя при штурме дота потерь могло быть и больше. Больше? Как будто убитого и двух раненых мало. И все - из юнцов, пз забайкальского пополнения, сомневаюсь, что их целовал кто-нибудь, кроме матери. Фамилии помню, ЕЮ узнать людей как следует не успел. Не успел и с ранеными попрощаться, их незамедлительно эвакуировали на санитарной "летучке". С убитым, с Лопшаковым, попрощаться успел. Мальчика перенесли с места, где убило (не он ли, будто споткпувшнсь, упал в атаке?), вниз, поближе к дороге. Похоронщики - один за руки, второй за ноги - сносили сюда погибших. Чтобы захоронить без излишних церемоний. Я постоял у щуплого, не мужского тела Лоншакова, навечно запоминая удивленно раскрытые глаза, стриженый затылок, высокий чистый лоб, по которому ползала муха.
Вялой рукой согнал муху и, сгорбившись, отошел. Головастиков, теперь Лоншаков, да и все ли раненые выживут? И среди них те, кого целовала только мать.
Парочка стояла на аллее ростовского парка и целовалась средь бела дня, и прохожие стеснительно, бочком, боясь помешать им, обходили влюбленных.
Одна смерть впечатляет, к множеству их, как на войне, привыкаешь? Я не привык.
После войны буду ходить по земле толчками, как слепой, от могплы к могиле, где захоронены однополчане.
Помню довоенные кладбища. На могильных фотографиях - жпвые, молодые лица, - и было ощущение: на кладбище все вокруг мертво, а эти, на фотографиях, - жпвые.
Приминая зеленый лишайник на тропе, подъехали полевые кухни. Сержанты доложили мне о состоянии взводов, старшина Колбаковский - о состоянии ротного имущества, которое везут в хвосте колонны. Я выслушивал их. стегая прутиком ло сапогу.
Вверху раздалось курлыканье. Журавли? Я поднял голову: вороны! Каркали они не грубо, а как-то нежно. будто ,ь.уравлиные клики. Да-а. журавли. Помню, над Доном они летели клиньями, курлыкали. И над Задоньем курлыкали, куда пошла ь поход дворовая ребятня. В небе журавли, а на земле иные чудеег: в степи.
над кустарником, на одном телеграфном проводе сплело множество сорок трещали, сорочилн. на соседнем проводе сидели вороны - каркали, будто и те и другие проводил" свои собрания.
А через протоку переправлялись полевые мыши: первая держалась за коровий блин, остальные - зубами за хвост впереди плывушей, такая вот цепочка. И я всего-на ЕС его Еакан. подросток....
21
ПЛИЕВ
Оперативная группа генерала Плиева - несколько "виллисов" и штабная машина с телеграфом и радиостанцией - нагнала первый эшелон дивизии, которой командовал тридцатилетний полковник. Комдив был баловнем судьбы: красив, обаятелен, его любили женщины, любило начальство, да он и сам любил себя. Но притом был умен, смел, образован и удачлив. А последнее удачливость - в делах ратных имеет немаловажное значение.
В тридцать лет дивпзией командует не каждый, и полковник знал:
проявит себя в Маньчжурской операции - будет генералом.
- График движения выдерживаете? - спросил Плиев.
- Так точно, товарищ командующий! Согласно вашему приказанию...
- С маршрута не сбиваетесь?
- Никак нет, товарищ командующий!
- Посмотрим на карте.
Он и комдив склонились над развернутой офицером-направленцем картой. Комдив, обворожительно улыбаясь, сказал:
- Товарищ командующий! На карте деревни помечены, подходим - в помине нет, место голое, как ладонь.
- Карты - одно, собственные глаза - другое.
- Но наши разведчики докладывают по рации: выходят к Долоннору. Значит, город на месте!
- Этак и Жэхэ может оказаться на своем месте! - Плиев тоже улыбнулся, собрав морщинки у глаз.
А до улыбок ли ему? Взгляд генерал-майора Никифорова, начальника штаба Кошю-механизированной группы, достаточно красноречив: я, мол, предупреждал, что такое пустыня Гоби, это вам не Европа, китайцы называют ее "ИТамо", зыбучие пески, "Пустыня смерти л, с ней шутить не приличествует. Плиев ответил на этот взгляд не молча, а полными внутреннего смысла словами:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
