«дядя Костя»[162], врач-окулист Елистратов, набора тридцать седьмого года[163], врач-терапевт Гельман, набора тридцать восьмого года. Врачи Лакоза[164], Штерн и другие жили в кабинках своих корпусов больных, а вольнонаемные имели квартиры в поселке Печора.
Как только я прибыл на работу в этот лазарет, то «дядя Костя» предупредил меня: из всех заключенных врачей в Печорском лагере имеются два стукача — тайных агента особого отдела лагерного МГБ, это врач Гельман, а второй врач, Туев, что сейчас работает в Абезьском лазарете. Этот Гельман, с которым свела меня судьба под одну крышу, в разное время оклеветал дважды бывшего военного польского врача Штерна. Его дважды судили в лагере, и оба раза срок заключения добавляли до десяти лет по статье пятьдесят восьмой, «за агитацию» в мыслях.
По своей работе в лазарете и благодаря пропуску я имел широкий круг знакомых среди заключенных и вольнонаемного начальства и служащих, а потому ни в чем не нуждался, хорошо жил материально, что явилось достоянием зависти и каких-то других расчетов врача-стукача Гельмана, и он сообщил оперуполномоченному, что я имею частные связи с вольнонаемным населением, что категорически запрещалось заключенным, имею много денег и хорошо живу материально.
Как-то утром во время обхода своих больных в бараке — явился ко мне оперативник и спросил: «Вы скоро освободитесь?» Я понял, что он пришел за мной. Я прекратил обход и спросил: «А что вам нужно?» — «Пойдемте в оперативный отдел». Пошли. На вахте спрашиваю свой пропуск: «Он у меня», — ответил оперативник. Я понял, что пропуск с вахты уже изъят.
Привели в оперотдел, там допросили и посадили в местную лагерную тюрьму, о чем я уже упоминал ранее. Характерно то, что когда я на допросе сказал, что все это состряпано Гельманом и относится не ко мне, а к нему, его домыслу, на это оперуполномоченный резко мне ответил: «Гельман нужен нам и государству» — этим дал понять мне, что у власти закон — закон, и беззаконие — закон. Опер вызвал начальника тюрьмы и, указывая на меня, сказал: «Посадить». Начальник тюрьмы Ранцев, бывший мой пациент, спросил: «В какую камеру, доктор, вас посадить?» — «В ту, где меньше клопов». Мое желание Ранцев удовлетворил.
Многие заключенные вторично попали в лагерную тюрьму, главным образом из рецидива, а некоторые из них лечились у меня, то когда узнали, что и меня посадили, то шумно начали приветствовать и оказывать мне тюремное внимание. Однако такой авторитет мне не нравился, ибо могут еще приписать мне и связь с уголовниками-рецидивистами. Через семь дней отправили меня в зону лазарета, но по ходатайству Гельмана перед начальником лазарета от работы в лазарете отстранили и направили на общие работы очищать от снега станцию Печора, а потом начали наряжать на строительные работы моста через реку Печору, возить на тачках грунт для насыпи полотна по распоряжению оперуполномоченного, вопреки желанию санчасти. Возможно, что в каком-то столетии будет проезжать через мост группа туристов и помянет добрым словом строителей этого моста и всей железной дороги от Кожвы до Воркуты — строителей героев-заключенных, тружеников-страдальцев, десятками тысяч легших костьми во время постройки дороги.
Когда начальник санитарной части отделения сообщил о моем снятии с врачебной работы в лечебно-санитарный отдел Главного управления Печорлага, к тому времени переехавшего из Печоры на двести пятьдесят километров на север, в поселок Абезь, то лечебно-санитарный отдел выслал на меня спецнаряд, чтоб отправили туда к ним на работу.
Лечебно-санитарный отдел являлся до некоторой степени нашим врачебным шефом и о каждом заключенном враче хлопотал, чтоб он работал по своей специальности в интересах здоровья заключенных, чтоб они меньше болели, а больше работали по постройке железной дороги. К тому же на весь Печорский концлагерь на протяжении четырехсот пятидесяти километров — двадцати двух отделений, сотен колонн и десятков лазаретов, где от четырехсот до девятисот в каждом находилось заключенных больных, — имелось на весь лагерь три врача, специалиста по кожным и венерическим болезням для заключенных и вольнонаемных.
По прибытии этапом в Абезь через семь дней я получил пропуск. Днем работа в лазарете заключенных по общим и специальным болезням, а вечером прием больных по кожно-венерическим болезням в вольнонаемной поликлинике. Здесь еще более широкое общение началось со всеми, с кем соприкасался по работе.
В выходные дни я и заключенный фельдшер Чернышев Петр Петрович, тоже пропускник, уходили на реку Ольховей вглубь лесотундры. Этот фельдшер был на десять лет старше меня и немного глуховат. Он как-то слушал радиопередачу с фронта, и ему послышалось, что немцы окружили Москву. Работал он начальником одной санчасти. При посещении лазарета на вахте спросили его охранники: «Что слышно о фронте?» Он отвечал, будто немцы окружили Москву. Эти два охранника написали заявление оперу, что Чернышев распространяет ложные слухи. Через два месяца его арестовывают и дают пять лет концлагерей.
И когда кто-нибудь из заключенных спросит его в шутку: «Вы слушаете, Петр Петрович, радио?» — он отвечает: «Слушаю, но молчу». Вот с ним, пока я два года находился в Абезе, часто уходили не столько рыболовить сетями, вентерями[165] — сколько отдохнуть от зоны и вышек лазарета. Забирали с собой хлеб, американский бекон, масло, сахар (дар больных вольнонаемного состава) и уходили от Абезя по реке Ольховей или Усе за десять-двенадцать километров, облюбовывали себе место рыбалки и начинали ставить снасти и забывали на какое-то время, что мы находимся в заключении. Пойманную рыбу там же на берегу реки или озера варили, жарили, а иногда приносили в зону лазарета и отдавали своим коллегам и знакомым.
Как с первого дня заключения, так и во все дни и годы тяжелая, незабываемая скорбь никогда меня не покидала о жене, сыне, о родных, близких, знакомых, о вольной волюшке, о том, что по выходе из заключения жизнь ничего хорошего не сулит, ибо тайный и явный надзор, ограничение гражданских прав, с чертой оседлости, в любой момент могут прийти опричники царя Иосифа и приказать: «Собирайся в края отдаленные» или еще что похуже — все эти размышления делали тяжелым и безотрадным будущее. Одним словом: «веселись и радуйся» царствованию и правлению царя Иосифа.
Поскольку я имел бесконвойное хождение, то сравнительно легко установил почтовую связь помимо лагерной цензуры письмами, денежными переводами,
