этот вопрос будущие поколения, когда сознание в равных хлебах овладеет большинством людей общества. А покамест с грустью и тоской безысходной надо жить и работать десять лет в муках и страданиях каждого дня, месяца и года, не только мне, но и всем миллионам заключенных.
Поздно вечером в марте месяце нежданно-негаданно пришел нарядчик лазарета и объявил мне, чтоб я собрался с вещами для отправки на колонну на общие работы. «За что, почему, что я сделал плохое начальству?» — спросил нарядчика. «Так распорядилась начальница лазарета». Дело в том, что я выдал справку заключенной больной, так этого делать без разрешения начальства нельзя. Больного надо отправить на колонну, а моя справка как врача препятствует отправке. «Собирайтесь и идите на вахту — там вас уже ждет конвой».
Собрал свой убогий скарб, потеплее оделся, попрощался с коллегами врачами, фельдшерами, санитарами и больными и уж готов был идти к вахте, но мой старший санитар — старый лагерник Шашлов, бывший железнодорожник, сказал мне: «Сергей Петрович! Знаете, что я вам посоветую: сходите к начальнице на дом (она жила в домике в зоне лазарета), извинитесь перед ней, и вас она оставит на работе в лазарете. Я уже пятый год работаю здесь, изучил ее характер».
С малой надеждой на успех пошел. Вхожу. Рапортую: «Разрешите доложить вам, что я в лагере недавно и не знал всех порядков, сделал заключение о болезни без вашего разрешения. А поэтому прошу вас великодушно извинить меня». — «Хорошо, я вас оставлю в лазарете, но скажите, почему вы и другие врачи не приходят ко мне с своими вопросами по работе, а являетесь только по моему вызову». Думаю, что ей ответить, и надумал: «Не хочется вас беспокоить». — «Почему — я коммунистка, получаю зарплату, и можете приходить ко мне не в рабочее время». — «Хорошо, будут вопросы — приду». Так я был прощен и оставлен на работе в лазарете — совет Шашлова избавил меня от общих работ.
Вечерами в свободное время, а чаще по воскресеньям все врачи собирались ко мне в кабинку, обсуждали диагнозы и лечения тяжелобольных, делились воспоминаниями о житье-бытье до лагеря, говорили о семьях, родных, о литературе, о лагерной жизни, о перспективах на будущее и о многом другом. Врачи Янавичус и Попеляев старше меня по возрасту. Мы с Янавичусом курили — Попеляев не курил. Если Янавичус был оптимистом, Попеляев — пессимистом, но прекрасно разбирался в литературе и искусстве. Оба они были мне по душе, но более мне нравился Янавичус, поскольку мы оба оптимисты.
Я часто писал письма жене, родным сестре и брату, иногда минуя лагерную цензуру, через вольнонаемных медсестер, но Попеляев ни одного письма не послал жене и дочке в Ярославль, чтобы не подвергать их моральной травме. «Они меня похоронили, — рассуждал он, — свыклись с мыслью о моей гибели, а тут снова напомню им о своем существовании, да и то надо иметь в виду, что мои письма могут повредить их жизни, да к тому же и надежды не имею вернуться отсюда, по возрасту и здоровью». Возможно, что он в этом понимании был прав. Но в шутку мы его про себя окрестили «чернокнижником».
Врачу Янавичусу некуда было писать: его родина Латвия была оккупирована Гитлером, а его два сына бежали в Англию, в доме оставалась одна жена.
Читали много книг: вольнонаемные медсестры хорошо к нам относились и охотно выполняли наши просьбы — они брали книги в Печорской библиотеке Главного управления лагерей.
До тюрьмы и лагеря врач Попеляев, как я уже говорил ранее, был приговорен по статье пятьдесят восьмой к расстрелу. Три с половиной месяца находился смертником, ожидая каждый час, минуту прихода охранников на вывод на расстрел, но Москва заменила расстрел десятью годами с поражением в правах на пять лет и ссылкой на пятнадцать лет после концлагерей. До заключения он работал врачом коммунальником водоснабжающих сооружений. В семнадцатом году был членом городской управы от социал-демократов меньшевиков, а через двадцать лет, в тридцать седьмом году, «вспомнили», что он был лидером социал-демократов меньшевиков. Так через двадцать лет честной работы по специальности обвинили его и осудили по шемякинской системе как врага народа. И действительно, его уничтожили, как того хотели власть имущие марксиды. Полуживого привезли в концлагерь, и здесь через два года на севере диком он получил вечный покой и истинное досрочное освобождение и отдохновение в познании добра и зла в роде человеческом.
Врача Янавичуса осудили тоже по пятьдесят восьмой особым совещанием на восемь лет, о чем дали ему прочесть приговор в коридоре тюрьмы и расписаться, что читал — на восемь лет концлагерей. Врачи Ремпель и Смирнова осуждены особым совещанием как члены семьи «врагов» народа — жены мужей по восемь лет по пятьдесят восьмой. И им осталась неизвестной судьба их мужей и детей. Как их мужья, так и они сами никакого преступления не совершили.
Затем десятки фельдшеров, тысячи тысяч других заключенных по пятьдесят восьмой всех специальностей, от колхозников до профессоров, невинно принимали мученические муки в концлагерях царя Иосифа от марксидов. Только в одном Печорском лагере сотни заключенных врачей по пятьдесят восьмой, а по всем бесчисленным концлагерям — десятки тысяч.
В нашем небольшом лазарете на четыреста больных умирало в месяц по сорок-пятьдесят человек, тогда как в других лазаретах на девятьсот больных умирали не менее ста заключенных в месяц, а еще ранее, в начале первых лет постройки железной дороги через год на колоннах оставалось десять процентов заключенных. Умирали от эпидемических заболеваний — дизентерии, туберкулеза, а главное, от общего истощения: тяжелый земляной труд по десять-двенадцать часов в день, скудное однообразное питание, тяжелые непривычные климатические условия, скученность, острая или хроническая психическая травма — все это быстро изнашивало организм заключенных, что и приводило к большой смертности.
На всем протяжении от Кожвы до Воркуты, четыреста пятьдесят километров, строили и построили железную дорогу руками заключенных. Беспрерывным потоком шло пополнение заключенными, на место умерших — получивших истинное досрочное освобождение. Многие лазареты открывались вновь, а часть старых закрывалась по мере продвижения постройки дороги к Воркуте, и перемещались врачи из одного лазарета в другой, а потому в течение десяти лет проходилось встречаться и работать с десятками и сотнями врачей, фельдшеров по работе и тысячами
