в куклы и мне играть не поздно!
Сказала и посмотрела на калитку. Калитка открылась, и в ней появилась Фижецук. Капрел взглянул на нее и сразу решил, что он не покажет ей свой подарок: там, у калитки, застенчиво обхватив четверть, полную молока, стояла девушка с белыми косами.
— Подойди, Фиженпук, — сказала мать по-адыгейски, — это Капрел... твой брат Капрел... — повторила она. — Ты ведь помнишь его?
Фижецук поставила четверть и поклонилась:
— Помню...
Они стояли и молча смотрели друг на друга, смотрели и медленно краснели, он и она.
Мать затревожилась:
— Господи, да что с вами? Подайте друг другу руки... как брат и сестра... Ну?..
Но они не двинулись с места, только покраснели еще гуще.
А нана подняла свою коричневую палку с костяным набалдашником, сказала:
— И ничего ты, невестка, не понимаешь... Идите, дети... ты, Фижецук, иди в дом... приготовь что надо, и ты, Капрел... Или, внучек, иди...
А Капрел взглянул на нану и вздрогнул: ее маленькие твердые глаза уперлись в него, уперлись прямо в сердце, а руки недвижимо сжимали набалдашник палки. Только сейчас Капрел заметил, какие у наны большие руки, большие, щедро опаленные солнцем, иссеченные морщинками, точно сухая земля трещинами. И Капрел подумал: как много сделали эти руки, сколько надоили молока, накололи дров, печей истопили, хлеба испекли... Может, и в самом деле надо целовать эти руки, загорелые, с кривыми, покалеченными работой пальцами.
— Да, иди, Фижецук, приготовь что надо, — смеясь повторил Ефрем и состроил ей рожу.
Капрел посмотрел на брата: ну конечно, Ефрем видел в ней сестру, только сестру.
А Капрел зашел за дом, туда, где в траве лежал его чемодан. Что произошло в эти четыре года? Ведь он оставил ее совсем малышкой... Да, он оставил ее совсем малышкой. Она была краснолицей, и у нее никак не отрастали косы. А еще раньше Капрел помнит, как мыли ее в круглом тазу и он бегал за горячей водой, а потом стригли ей ногти, и Капрел кричал: «Мама, мама, осторожней, ты сострижешь ей мизинец... посмотри, какой он у нее маленький!» А еще, еще раньше... это было в сорок третьем, в феврале. Наши погнали немцев с Кавказа, но те отходили с боями. В ту ночь от зари до зари гремели пушки — бои шли к северу от города, — и турлучная хибара, казалось, уходила все глубже в землю. Мама встала и растопила печь, хотя солнце было далеко — в феврале оно припаздывает. Войска еще шли у нас под окном, когда кто-то постучал в нашу дверь, — видно, человек приметил огонь в окне или дымок над трубой. Мама выглянула в окно и никого не увидела. Тогда она бросилась к двери и, распахнув ее, невольно наклонилась. На крыльце лежала малышка — байковое одеяло стянул солдатский ремень. За ремень был подоткнут лист бумаги, серо-синей, неотличимой от февральских сумерек: «Добрый человек, сбереги сестренку мою, сиротину круглую. Отвоююсь — приду за ней. Ерин Афанасий». И дописано быстрой рукой, наверно, уже на ходу: «Боюсь нести ее в полымя — загублю...» Да, дописано на ходу: «Боюсь нести ее в полымя...» — за северной окраиной невысокое небо было точно подпалено: там шел бой.
Мама внесла малышку в дом. «Вот, дети, пока вы спали...» — сказала мама и положила малышку на кровать. «Какая она беленькая! — воскликнула нана. — Даже не верится, что такие белые люди живут на свете... Настоящая фижецук, беленькая...» Наверно, тогда нана не знала, что, назвав малышку Фижецук, Беленькой, она дала ей имя А потом наша нана раскрыла байковое одеяло, в которое была завернута Фижецук, и на пол сползло что-то твердое. Взглянули: короткая нитка янтарных бус, ярко-желтых, точно текучий мед отлился в бусинки и затвердел. Что означали эти бусы и откуда они взялись? Быть может, их носила та русская женщина, мать Фижецук, которой нет уже в живых? А малышка не была малышкой, она просто от природы была такой невеличкой. Возможно, ей было два или около этого. Она еще не говорила, но должна была вот-вот заговорить. Она то и дело вздымала руки, сжимала губы и мычала: первое слово было у нее на кончике языка.
Согрели воды, принесли медный таз и искупали Фижецук. А потом стали думать, что с нею делать. Нана сказала маме: «Ты хотела дочку — вот тебе дочка». — «Но ты ведь знаешь, нана, как голодно, — заметила мама. — Нас много, и мы умрем». — «Будем живы — все будем живы, умрем — все умрем», — сказала нана. «Был бы дома отец — не страшно», — вздохнула мама. «Да, был бы мой сын...» — не могла не согласиться бабушка. А отца в ту пору с нами не было — еще до того как немцы пришли в наши края, он собрал все стадо совхоза и угнал на юг. Куда угнал — никто не знает. Одни говорили, что он где-то близко со своими коровами и телятами, в Апшеронской, а может быть, даже в Теберде. Как только уйдут немцы, он будет тут как тут. Другие говорили, что он угнал стада далеко, быть может, к осетинам, возможно, даже через перевал к сванам. Но немцев прогнали, и отец действительно вернулся со своими стадами.
Помнится, еще зимой, когда степь была укрыта снегом, как белой жестью, отец приезжал на кургузой лошаденке и, сойдя на землю, не мог развязать башлык. А подле стояла его лошадка, и ее добрая морда обросла инеем, и через седло было переброшено два мешочка: в одном кукурузная мука на донышке, в другом, тоже на донышке, отцеженное и превратившееся в творог кислое молоко — нехитрый подарок детям. Мать пекла на сковородке кукурузные лепешки, а вокруг сидели дети и молча смотрели на сковороду. Потом садились за стол, и перед каждым лежали его три лепешки: хочешь — ешь сразу, хочешь — по кусочку. И перед наной лежали ее три лепешки, но она не притрагивалась к ним. «Это вам, дети, — говорила она. — Одну — Фижецук, другую — Ефрему, третью — Капрелу». «Ты умрешь, нана, — говорили дети. — Ты стала совсем черная...» Она улыбалась: «У меня и прежде было время умереть, а вот видите — жива». И она раскладывала свои лепешки перед детьми.
