друг на друга и молчали.
— А по-моему, хорошо, если поедет Капрел, — сказала нана, — С детьми надо всегда посылать взрослого...
2
Они вышли из дому и побежали — они были рады без ума, все трое рады.
Они отбежали добрый квартал и оглянулись: никто не пытается их вернуть? А потом вдруг все сразу заговорили о нане.
— Она — самая добрая, — сказал Ефрем.
— Да, нет... она самая умная, поэтому и добрая, — сказал Капрел.
А Фижецук улыбнулась, и глаза ей застлали слезы:
— Что мы будем делать без нашей наны?.. Все-таки ей уже сто лет...
Они дошли до городской площади, и Капрел купил им мороженого. Ефрем даже причмокнул от удовольствия и съел мороженое, не подняв на Капрела глаз, а Фижецук смутилась и сказала, покраснев: «Больше всего на свете люблю мороженое»... А Капрел смотрел на них и думал: «Теперь я вижу, что я взрослый, а они дети... Вон как они едят мороженое, даже Фижецук... Она играет в куклы и больше всего на свете любит мороженое — она и в самом деле еще не стала взрослой...» Они ехали автобусом, попутной машиной и перебирались через Кубань на пароме. Капрел заметил, что Фижецук сторонится его: она старалась сесть так, чтобы между ними был Ефрем. А когда они добрались до парома, и под толстым настилом досок, лежащих на двух лодках, загудела вода, и блок присвистнул и мягко покатил по тросу, увлекая паром в самую быстрину реки, Капрел увидел ее рядом с собой.
— Ты помнишь меня, Фижецук?.. Помнишь, как я уезжал из дому?
Она улыбнулась — у нее была хорошая улыбка, хотя она улыбалась то и дело не потому, что догадывалась об этом.
— Да, очень смутно... Помню, что ты... — она смешалась, ей было нелегко сказать ему «ты». — Помню, ты ходил в белых бутсах и в синей косоворотке... и не хотел состригать волосы даже весной.
— Да, у меня в самом деле были белые бутсы, — сказал он и засмеялся. — И больше ничего не помнишь?..
— Почти... — созналась она, глядя на него своими светло-карими с желтинкой глазами, — даже тогда, когда она сознавалась в чем-то таком, что ей было неприятно, она не закрывала глаз. — Только знала, все эти годы знала, что где-то далеко-далеко, почти у края земли, у меня есть брат...
— Брат? — сказал он и поймал себя на том, что произнес это слово без воодушевления.
— Да, старший... — сказала она и взглянула ему в глаза своими карими с желтинкой, ничего не боящимися.
Он смолчал.
— Я смотрю кругом, — сказал он, глядя вокруг, — и не узнаю Кубани... Какая-то она здесь не такая... еще красивее, чем у нас...
— Да, — ответила она, помолчав, и глаза ее застлало печалью, у нее были необычные глаза: когда она переставала улыбаться, они тотчас становились грустными, а иногда казалось, что они грустны даже тогда, когда она улыбается.
Кубань здесь и в самом деле хороша: она шла единым руслом, окруженная темными лесами, и поэтому казалась еще более собранной и полноводной. Из-за леса возникала гора, — можно подумать, что где-то за той горой начинались степи. Отец был там, оттуда в метель и стынь он вез на кургузой свои мешочки с кукурузной мукой и кислым молоком.
Они сошли с парома и стали взбираться на гору. Фижецук шла не быстро, но легко, по каким-то своим узким тропкам, торенным текучими ручейками, обходя сыпучие пески и глины, перескакивая с камня на камень, нащупывая ногой твердый грунт.
— Ты... как настоящая адгепщящ, Фижецук... — сказал Капрел и улыбнулся ей. — Вон как ты ходишь по горам...
Она остановилась и посмотрела на него:
— А я и есть адгепщящ...
Она уловила на себе его взгляд и, застеснявшись, поднесла руки к груди, точно пытаясь защитить себя. Что-то было в ней бесконечно женственное и юное. Она почувствовала на себе его взгляд и стремительно метнулась в сторону, скрылась за толстой глыбой камня — только эта рыжая глыба и могла ее защитить сейчас.
Они взобрались на гору и невольно всмотрелись в даль: перед ними лежала степь, зрело-золотая, вся во власти могучего пшеничного океана и негасимого неба, которое здесь, казалось, было еще выше, чем там, внизу, у берегов Кубани. Фижецук не выдержала и побежала. Они вышли на дорогу, мягко разделившую пшеничное поле, и точно окунулись в море звуков: все было полно жизни, все ликовало и радовалось сильной земле и сильному солнцу. Фижецук побежала, а Ефрем невесело взглянул на нее и улыбнулся: «Какая-то она не такая сегодня, Беленькая...»
А потом они достигли домика, одиноко стоящего посреди степи, но отца в нем не оказалось, отец был где-то за синей черточкой горизонта, где паслись на прошлогодней стерне и клеверных травах два стада. А до того места даже на добром скакуне часа два езды, а конь был самым обыкновенным — низкорослым, с доброй мордой, только не обросшей инеем.
— Отпустите меня... — сказал Ефрем, — я сгоняю и вернусь.
— Ну что ж, сгоняй... — заметил Капрел. — Только... коня пощади — жарко... Лучше мы лишний час подождем. Правда, Фижецук?..
Она ничего не ответила — только робко взглянула на Капрела и улыбнулась, тоже не очень смело.
Ефрем уехал, а они остались. Фижецук ушла в степь и вернулась с цветами — все степное разноцветье уместилось в ее руках.
— Зачем ты? — сказал Капрел. — Пока довезем — завянут...
— Ничего, — ответила она. — Завянут и оживут... Нана очень любит цветы. — Потом помолчала и добавила: — Никто так не любит цветы, как она. Даже смешно: самая старенькая, а любит цветы...
А он подумал и сказал:
— Это не от старости, это у нее от молодости. Она их любила, когда была молодой...
— Молодой?..
И опять стало немножко смешно: когда была молодой нана и была ли? Наверно, была, раз она так любит цветы.
А он смотрел, как она сидела поодаль на брезенте и разбирала цветы, думал: какая она все-таки складная, ничего, казалось, на ней не было нарядного, все
