Яцек уже дожевал хлеб и колбасу, вытер ладонью рот и движением головы откинул упавшие на лоб волосы.
— Ну как? — спросил Станецкий.
Юноша улыбнулся.
— Отлично.
— Львов по-прежнему вам видится далеким?
Юноша слегка насупился.
— Уже нет, но от этого, — и указал на грудь, — хотелось бы уже избавиться.
— Вы надолго во Львов?
Юноша вызывающе ухмыльнулся.
— А ругать за болтливость не будете?
— Обязательно буду, но за ненужный вопрос. Ну, так что же во Львове?
— Не знаю, там видно будет. Возвращаться в Краков пока нет смысла, замели меня окончательно и вообще…
— Догадываюсь.
— Я мог бы свалить, да жаль все это. — Он снова дотронулся до груди. — Только не смейтесь, пожалуйста, но пока это на мне, пока давит и тянет, я все время думаю: за каждым из них стоит мой товарищ. Многих уже нет в живых.
Они помолчали.
— Да, — заговорил Станецкий, — в такой компании в самом деле опасно ездить.
Однако на этот раз Яцек не уловил насмешки в словах Станецкого.
— Нет, — серьезно ответил он, — даже наоборот.
Солнце все ниже склонялось к горизонту, разливая над полями нежнейший свет, похожий на прозрачный, искрящийся изнутри туман. А львовский поезд так и не появлялся. Ложная тревога еще дважды поднимала людей, и все повторялось сначала: толпа вслепую неслась на перрон, появлялись жандармы, совершалось избиение, затем все успокаивалось. Молодой полицейский теперь работал в другом конце перрона.
Утомление людей возрастало. Солнце почти не грело, и в летних одеждах становилось холодновато. Уж на что Станецкий был закаленным, но и ему на миг стало зябко. Он встал и застегнул плащ.
— Становится прохладно, — сказал он. — А вы, кажется, правы.
— Насчет чего?
— Да, чем дольше мы едем, тем дальше Львов. Во Львове вам надо быть начеку. Опасный город.
— Знаю.
— А сколько вам лет на самом деле?
Яцек покраснел.
— Ну, по крайней мере, меньше, чем вы сказали?
— Немного.
— Девятнадцать?
— Почти.
Наступила пауза. И вдруг Станецкий сказал:
— А знаете, Яцек, я вам завидую.
— Мне? — удивился тот. — Почему?
— Потому что вам девятнадцать лет.
— Мне? — Яцек никак не мог поверить. — Вы хотели бы, чтобы вам было девятнадцать лет?
— Этого я не говорил. Я только сказал, что завидую вам.
— А разве это не одно и то же?
— Разумеется, нет. Я могу завидовать чему-нибудь и при этом не испытывать никаких желаний. Мне, в мои годы, нельзя желать невозможного. Это привилегия молодости.
— Вы так думаете? По-вашему, значит, я хочу невозможного?
Станецкий пожал плечами.
— Не знаю, но скорее всего да.
— Я вовсе не мечтаю о подвигах.
— А это и не требуется. Недосягаемое не всегда обитает на небесах, чаще всего оно рядом. Чтобы пережить разочарование или поражение, мечтателем быть не обязательно.
Яцек задумался.
— Верно. Но можно не смириться.
— С чем?
— С поражением можно не смириться.
— О, да, конечно, можно и не смириться. Я знал одного человека, который из всех шансов упускал только один, а именно — возможность умереть. И тем не менее погиб он в автокатастрофе.
— Это не одно и то же, — возразил Яцек.
Станецкому весь этот разговор надоел.
— Да, вы правы, это не одно и то же, — согласился он.
И смолк, заметив, как девушка, спутница седой пожилой женщины, встала и поспешно направилась прямо к ним. «Этого еще не хватало», — с досадой подумал Станецкий. Как только она подошла ближе, похоже, решительность покинула ее.
— Алинка! — закричала женщина, сидящая возле забора.
Девушка сразу же взяла себя в руки.
— Извините, пожалуйста, но вы, кажется, тоже ждете львовский поезд?
Яцек поднялся с камня и внимательно посмотрел на девушку.
— Тут все ждут львовский поезд, — отрезал Станецкий.
Сбитая с толку, девушка замолчала, не зная, что сказать. Яцек поспешил ей на помощь.
— Вы едете во Львов?
— Да.
— Вместе с матерью?
— Нет, нет, — быстро ответила она. — Это моя знакомая, мы познакомились в дороге, и вот о ней-то я и хотела поговорить, поэтому и обратилась к вам… она больна, плохо себя чувствует, извините, что прошу вас, совершенно незнакомых людей, но я боюсь, что при посадке начнется давка, и сама я не справлюсь…
— Вы собирались ехать скорым поездом, — отозвался Станецкий.
От неожиданности девушка опять растерялась.
— Откуда вы знаете?
— Знаю, я видел вас на вокзале в Кракове.
— Ну, да! Мы поехали на скором, а в Дембице нас высадили. Какой-то немец, охранник, так сильно толкнул пани Доманскую, что она упала и расшиблась. А у нее больное сердце.
— Весьма сожалею, — все тем же стальным, злым тоном сказал Станецкий, — но мы не врачи.
Яцек покраснел.
— Но ведь девушка просит совсем не об этом.
— А что ей нужно?
— Она просит просто помочь.
Станецкий повернулся лицом к девушке.
— Ах, так? В таком случае опять сожалею, но, по-моему, самый лучший способ помочь другому — рассчитывать только на самого себя.
Минуту стояла тишина. Наконец девушка заговорила, ее голос слегка дрожал.
— Благодарю вас за урок, но я вряд ли отношусь к понятливым ученикам.
— Здесь наши мнения совпадают, — сказал Станецкий, — поскольку в учениках я не нуждаюсь.
Когда она отошла, он уселся на чемодан и полез за сигаретой. Яцек стоял рядом, с поникшей головой и побледневший. Вдруг он с негодованием взорвался:
— Как вы могли?
— Что?
— Так поступить с девушкой!
— А как?
— Отвратительно!
— Неужели? Не преувеличивайте, Яцек. Если я не ошибаюсь, вам необходимо попасть во Львов?
— Ну и что из этого?
— Наивный вопрос. В вашей ситуации в филантропию не играют, это занятие для других людей.
— А вы?
— Что я?
— А то, как вы относитесь ко мне. Почему вы притворяетесь? Вы же замечательный человек…
— Тише, Яцек. Если вам так хочется говорить глупости, то, прошу вас, не кричите хотя бы.
Он придвинулся ближе.
— Вовсе это не глупости, вы необыкновенный, мудрый, храбрый, добрый, а притворяетесь, будто вам все равно.
— Откуда вы знаете, что я притворяюсь?
— Знаю.
— Ну что ж, вам, вероятно, виднее.
— Нет, вам это тоже известно.
«Он действительно считает меня необыкновенным человеком», — подумал Станецкий и бросил сигарету.
— И что же, по-вашему, заставило меня поступить с девушкой немного, так сказать, жестоко?
— Не знаю, но ведь ей так мало было нужно.
— Яцек, я уже говорил вам, что в вашей ситуации играть в филантропию нельзя. Вам вообще следует как бы раствориться, делать только самое необходимое, без чего не обойтись. Любой лишний шаг — это сто вероятностей провала. Эта старая женщина, насколько мы знаем, упала от удара немецкого охранника. А стой вы в ту минуту рядом с ней — неизвестно, чем бы для вас это кончилось.
Яцек задумался.
— Да, вы правы, — ответил он немного погодя, — но все-таки я помогу этим женщинам.
Станецкий хотел спросить: а что делать с теми живыми и мертвыми товарищами, которых он носит под плащом? Но тут же сообразил, что в такую минуту ирония зазвучит слишком резко, грубо развенчивая представление, которое сложилось о нем у молодого человека. Поэтому, поднявшись и взяв его по-дружески под руку, он сказал:
— Все мы, Яцек, если не всегда, то во всяком случае весьма часто кого-нибудь или что-нибудь изображаем. Искусство перевоплощения — неотъемлемый атрибут рабства. И прежде всего мы изображаем простачков. В вашем возрасте я впервые занялся конспиративной работой, и как знать, не был ли я похож на вас. Ну, Яцек, пошли к этим женщинам, узнаем, чем можно успокоить зов сердца.
«Если так будет продолжаться дальше, — думал Станецкий, направляясь к сидящим возле забора женщинам, — то я вскоре потащу за собой целый воз детей, женщин и калек. Добродетельность обходится чертовски дорого». Но тем не. менее намного позже, — или по крайней мере после мытарств, начавшихся, как только долгожданный поезд наконец-то прибыл и, немного постояв и наполнившись людской массой, отправился в обратный путь, во Львов, — когда он в какой-то миг поймал сияющую улыбку Яцека, на душе у него стало очень тепло. Для Доманской Станецкий даже нашел сидячее место, впрочем, как оказалось, не совсем удобное. В грязный вагон-развалюху старого образца набилось около сорока человек, поэтому немногим обладателям сидячих мест вскоре стало душно. Доманская сидела недалеко от окна, и хотя двери держали слегка приоткрытыми — закрыть их было невозможно, — движения воздуха внутри купе не ощущалось. Женщине стало дурно, и только благодаря стараниям Станецкого одна пассажирка — тоже пожилая женщина, судя по всему, из глухой провинции — согласилась поменяться с ней местами. У окна Доманской сразу же стало лучше. Алинка стояла рядом, придерживая ее за плечи, и, поминутно наклоняясь к ней, обеспокоенно спрашивала:
