— Теперь я понимаю.
Он ответил тоже шепотом:
— Что?
— Вашего товарища. Глупо я повела себя сначала.
— Что вы, вовсе нет. Он замечательный человек.
Несколько мгновений они молчали.
— Я бы хотела…— шепнула она.
— Что?
— Чтобы мы уже были во Львове.
— Я тоже. Вы из Львова?
— Нет. Из-под Кракова. А вы?
— Я? Теперь уже ниоткуда.
Хотя Станецкий стоял рядом с ними и слышал их шепот, слов, однако, разобрать не смог. Он машинально повернул в их сторону голову, но как раз в этот момент они смолкли. «Эх ты, старый дурак», — подумал он. Он выпрямился, а чтобы взбодриться и отогнать подступающую усталость, решил припомнить и упорядочить данные, которые должен был передать командованию львовского округа Армии Крайовой. Но проговорив про себя первые фразы, понял, как они пусты и бессмысленны. До него снова долетел шепот молодых. Он закрыл глаза, но сон не шел, лишь сильнее становилось ощущение разбитости.
Тем временем на станциях поезд осаждали новые пассажиры. Утомленные охотой на людей немцы куда-то исчезли. На ступеньках теперь ехали без опаски, даже горланили песни.
На одной станции, прямо за Ярославом, из купе, окна которого выходили на темный перрон, вдруг послышался громкий свист. Снаружи ответили тем же. И тогда незамедлительно прямо на головы пассажиров через окно посыпались мешки и чемоданы, а затем таким же образом в вагон ввалились огромные черные тела. Сдавленные со всех сторон люди, которых так неожиданно вывели из дремотного состояния, зашевелились, задвигались, женщины подняли крик, стали звать на помощь полицию, а пронзительный свист в темноте не прекращался. Уже третий верзила лез в окно. Чтобы отпугнуть непрошеных гостей, один мужчина стал что-то выкрикивать на плохом немецком языке. Те же в ответ рассмеялись и продолжали протискиваться внутрь. Вскоре они нашли друзей, которые сели в Дембице, и теперь уже никакая сила не могла заставить ребят покинуть купе.
Доманской во время этой кутерьмы стало дурно. Первым заметил это Станецкий. Он вдруг почувствовал, как тело женщины безвольно оседает на его груди, и поддержал его плечом. И тут же рядом с собой услышал тяжелое, хриплое дыхание; наклонился, чтобы взглянуть Доманской в лицо. В купе было темно — хотя поезд еще стоял на станции, — и он поэтому скорее ощутил, нежели увидел, очертания склоненной на плечо головы. Дыхание женщины прерывалось и замирало. «Смерть», — промелькнула мысль. Алинка тоже заметила, что с Доманской неладно.
— Пани Анна, пани Анна, — позвала она.
А услыхав, как та тяжело дышит, поняла, что дело плохо.
— Не волнуйтесь, Алинка, — подбодрил Станецкий.
Он взял Доманскую за руку, но пульса почти не было. Под пальцами едва ощущались слабые толчки. Поезд уже тронулся, а вместе с ним в движение пришла стиснутая до предела масса людей. Парни, влезшие через окно, пихались все беззастенчивее. Мужчина, которому ничего не удалось добиться с помощью немецкого языка, теперь ругался по-польски.
— Люди! — крикнула Алинка. — Здесь больная женщина, не толкайтесь.
В вагоне немного притихли.
— Где больная? — спросили из глубины. — Что случилось?
И сразу послышалось отовсюду:
— Мы все больные.
— Сиди дома, коли больная!
— Да не толкайся ты, черт возьми, не то врежу, — придушенным голосом пропищала женщина.
— Сама заткнись, — рявкнул в ответ мужчина.
— Хам!
— От хамки слышу!
— Люди! — закричала Алинка.
В ее голосе зазвучало такое отчаяние, что все умолкли. Мужчина с повязкой на глазу пошире открыл дверь, а сам встал на ступеньку, освобождая побольше места для женщины. В купе ворвался свежий воздух.
— Лекарство, может, у кого-нибудь есть лекарство? — попросила Алинка. — От сердца.
— Первача, может, дать, — послышался голос стоящего у окна парня.
— Не дури, — унял его другой.
Станецкий продолжал следить за пульсом Доманской.
— Ничего не поделаешь, — сказал он, — придется сойти на ближайшей станции, другого выхода нет.
Алинка уцепилась за это предложение, как утопающий за соломинку.
— Я тоже сойду. Пани Анна, вы слышите меня? Мы сейчас сойдем, и вам будет лучше.
«Сейчас начнется спектакль благородства», — подумал Станецкий.
Действительно, Яцек заволновался.
— Вы в самом деле хотите сойти?
— Конечно. Господи, скорее бы остановка.
— Очень плохой пульс, — сказал Станецкий.
Яцек наклонился к Алинке.
— Но ведь это глупо. Что же вы будете делать в незнакомом месте, да еще ночью?
— Но что же делать, справлюсь как-нибудь. Вы не знаете, скоро ли станция?
Поезд начал замедлять ход. Алинка снова спросила:
— Это уже станция?
— Гарбатка, — ответил мужчина, который ехал на ступеньках, — вон огни.
— Вещи, еще же вещи, — вспомнила Алинка.
Когда выяснилось, что двое собираются выходить, люди бросились помогать чуть ли не с дружеской готовностью.
— Мы передадим чемоданы, — предложил какой-то мужчина. — Которые тут ваши?
Алинка точно не знала, где лежат их вещи.
— Дайте свет, — помогал все тот же голос. — Есть фонарь у кого-нибудь?
Электрический фонарь незамедлительно нашелся, Алинка при его свете отыскала в общей куче чемоданы. К счастью, они лежали сверху.
— Пани Анна. — Она снова наклонилась к Доманской. — Мы сейчас сойдем, вам сразу станет леще, потерпите немножко.
Лишь теперь девушка увидела, как сильно изменилось лицо женщины, стало землистым, глаза, казалось, запали. Она была в сознании, но говорить не могла, только качала головой в знак своего несогласия. Алинка принялась гладить ее по руке.
— Пани Анна, любимая моя, золотая, мы должны сойти, вот увидите, вы придете в себя, отдохнете, а утром мы поедем дальше.
Поезд замедлил ход, впереди загорелись первые огни» Вдруг Яцек придвинулся к Станецкому.
— Спасибо вам за все, — сказал он торопливым шепотом.
Поезд остановился. Двое мужчин быстро стали выбрасывать из вагона вещи обеих женщин. Другие помогали Алинке вынести Доманскую. Кругом стояла темень, слабо светили фонари, холод обжигал лицо. Вдоль вагонов бежал охранник и захлопывал двери.
— Schneller, schneller!
Яцек начал протискиваться к выходу, но Станецкий, вцепившись в руку, удержал его.
— Яцек, ни с места!
Тот дернулся. И тогда Станецкий втолкнул его в середину купе, быстрым движением стащил с полки свой чемодан и, уже стоя в дверях вагона, сказал:
— До встречи, Яцек!
Только он соскочил на перрон, как раздался резкий гудок паровоза, вагоны дернулись, мужчины, которые помогали женщинам, проворно повскакивали на ступеньки; в желтоватом свете фонарей поплыли, ускоряя ход, темные вагоны. «Глупый, щенок, — подумал Станецкий, — погибнет рано или поздно». Мелькнул последний вагон, и его красные сигнальные огни быстро растворялись в темноте.
Они почти совсем исчезли, когда Станецкий обернулся. Алинка стояла посреди небольшого перрона возле набросанных в беспорядке на земле вещей, поддерживала Доманскую и испуганно глядела на Станецкого. Он подошел ближе.
— Что вы наделали? — прошептала она.
Он улыбнулся.
— То, что видите.
— Боже мой, как же вы смогли сойти, оставив друга?
— Только без истерики. — Он грубо оборвал ее. — Сначала надо разобраться, что ждет нас в этой Гарбатке, название, прямо сказать, малообещающее[10].
Зал ожиданий оказался запертым, а начальник станции, которому Станецкий вкратце объяснил, в чем дело, наотрез отказался его открыть. Следующий поезд проходил только под утро, строгий приказ запрещал находиться в здании станции. Ни увещевания, ни унизительные просьбы не помогали. Начальник станции, судя по всему, добряк в душе, оказался, однако, ревностным служакой и ни о чем не хотел слышать.
— Где здесь можно найти врача? — спросил Станецкий.
Заспанный начальник станции неохотно ответил:
— В Злочинце живет один врач.
— Это далеко?
— Три километра. Но без пропуска за границы станции выходить запрещается.
— А вы можете мне выдать какой-нибудь документ в порядке исключения?
Начальник станции зевнул.
— Нет, — сонно ответил он и ушел.
— Ну, как? — спросила Алинка, когда Станецкий вернулся.
Не касаясь подробностей, он объяснил ей, как обстоят дела. В глазах девушки по-прежнему был страх. Она помолчала минуту, наконец очень тихо прошептала:
— Спасибо.
В глубине перрона стояла маленькая узенькая скамейка, на нее уложили Доманскую. У Алинки был плед, один конец его она подсунула под лежащую женщину, а другим прикрыла ей ноги. Из сумки Доманской — в ней была мука — соорудили что-то вроде подушки, и теперь голова больной находилась выше тела. Она была в сознании. Лежала не двигаясь, такая маленькая, измученная, постаревшая; глаза, потускневшие от страданий, были открыты, а из горла по-прежнему вылетали прерывистые хрипы. Иногда она шевелила руками, вытянутыми вдоль тела, теребила плед высохшими пальцами. Алинка опустилась возле нее на колени и вытирала ей со лба пот.
