Отблески пламени танцевали на почерневших стенах, а она молилась: «О дева Мария, спасительница наша, смилуйся надо мной, убогой, и над этим домом, нет у нас больше ничего, негде приклонить голову».
Она чувствовала, как через окно все больше и больше доносится горячее дыхание пожара.
«Матерь божья, — шептала она прерывисто, — столько просьб моих ты не услышала, мужа ты мне не вернула, оставь мне хотя бы эту избу, больше нет уже у меня ничего, у бедной».
— Мама!
— «Дева святая…» Где ты шаталась так долго?
— Мама! Эвакуация!
— «Помоги… попроси у сына своего, пречистая дева…» Оставляешь меня одну, таскаешься по ночам…
— Мама! — повторила Янка. — Все бегут…
Дочь стояла в дверях, всего минуту назад она выбежала наружу, накинув на рубашку одну только юбку, а на голые плечи простенькую накидку; длинные светлые волосы ее совсем почернели от сажи.
Янка присела на постель.
— Немцы выгоняют людей из домов, — говорила она задыхаясь, — страшно кричат. Пушкарову как стукнули по спине, так она и осталась лежать.
Янка была измучена, напугана и не знала, что делать.
— Ну что же ты сиднем сидишь, как наседка? — крикнула Юрцова.
Она сдернула с постели одеяло и стала быстро запихивать его в большую наволочку.
— «Матерь божья, — шептала она, — и последнее-то у меня отнимаешь! Сжалься над убогой!» Иди, запрягай корову, — приказала она дочери.
Огонь все еще гудел, метался, как напористый, все сметающий ветер, и в его зареве багровели дома, крыши и даже пыль на дороге. Горела уже школа и два дома близ нее: дом учителя Костовчика и дом Врабела.
Корова стояла в пристройке, рядом с домом, одна стена у них была общая, и корова своим теплом согревала ее. Корова уперлась рогами в дверь, и Янке показалось, что в глазах животного застыл ужас.
Янка старалась запрячь корову, но корова упиралась — тяжело, неуклюже готовясь к безумному бегству.
— Погоди, сейчас помогу тебе! — крикнул кто-то через забор.
Она узнала Павла Молнара. В последнее время он часто прохаживался мимо их избы.
— Скорее! — понукала из избы Юрцова. Тут она заметила паренька. — А тебе что здесь надо?
— Ничего. Отец на обходе, наверно, остался в Петровцах.
— Наверно, — допустила она без всякого интереса, потом сообразила: — Можешь к нам принести перину… Ну, как хочешь, — добавила она равнодушно, увидев, что он не двинулся с места.
Павел вошел вслед за ними в избу, чтобы не стоять без дела, — женщинам всегда нужна помощь.
На столе из последних сил чадила лампа. Янка завязывала в скатерть посуду.
— Дай-ка помогу, — предложил Павел.
— Не надо, — она взвалила узел на спину и показала ему головой на чулан, — там у нас повидло, можешь взять, если хочешь.
В чулане была рассыпана гречневая крупа, на полках стояли пустые горшки; старая Юрцова, видно, все уже упаковала, остался только бочонок с повидлом в углу. Он снял крышку, набрал полную горсть сладкой массы, потом снова закрыл бочонок и поставил его себе на плечо.
Где-то поблизости разорвался снаряд, избушку тряхнуло, из окна вывалилось маленькое стекло, столб искр взметнулся над горящим напротив домом.
Павел слышал, как в завывание пламени ворвался крик, кто-то, словно обезумевший, бежал по дороге, а потом снова раздался взрыв и по одной из крыш поползли языки пламени.
Напрягаясь, корова исступленно мычала. «Пошла!» — кричала Юрцова и хлестала кнутом испуганное животное. Она думала теперь только о том, как бы выбраться отсюда, но когда телега со скрипом и дребезжанием все же выкатилась за ворота, она. не смогла не оглянуться назад, чтобы в зареве огня еще раз увидеть бедную избенку — место своей свадьбы и единственного полугодия любви, а потом шестнадцати лет ожидания. Собственно, это и была вся ее жизнь, все, что у нее было. Оглянулась, хлестнула кнутом: «Тащись, чертовка!»
Янка шла за телегой. Она пыталась повязать платок, но пальцы не слушались. Павел Молнар смотрел на ее поднятые руки — они были белые, гладкие и нежные; ему захотелось к ним притронуться.
Мимо проехала телега Байки, за нею две телеги Йожи — за каждой бежал маленький жеребенок; и сразу же появилась телега трактирщика Баняса — тот успел погрузить и бочки с вином, и бутылки с водкой. На самой большой бочке сидела жена Баняса, она вполголоса молилась, космы ее седых волос развевались на ветру.
— Ой, боже, конец света! — крикнула она Юрцовой.
Наконец они выехали из деревни. Вдали в странном сумраке осеннего утра вслед за ними возникали другие повозки, а еще дальше вспыхивали огни выстрелов, воздух дрожал от непрекращающейся орудийной канонады. Только вечером у какого-то грабового лесочка они распрягли усталых животных, мужчины развели низкий костер и стали жарить сало с хлебом и луком. Все медленно жевали и смотрели на восток, где непрестанно рвались к небу то маленькие, то большие огни, и на юг, где в полной темноте скрывалась их деревня.
— «Дева Мария, мать святейшая, дева пречистая…» — Юрцова не могла оторваться от этой темноты; временами ей казалось, что она видит какое-то слабое огненное сияние, но скорей всего это были отблески ее собственного страха.
Она встала от костра, подошла к своей телеге, сняла брезент, бросила его наземь и сказала Павлу:
— Ложись под телегу, хоть сухо будет.
Дочь ее спала на узле перин, не раздеваясь, даже платка не сняв с головы.
Юрцова присела на оглоблю — спать ей не хотелось — и все смотрела, смотрела в темноту, в ту сторону, где стоял ее дом.
Через несколько дней и сюда, наверно, придет война. Она пыталась представить себе, что будет, когда война все же кончится, что изменится, но не могла этого себе представить. Возможно, придет письмо от Матея, или вернется он сам с кучей долларов, сэкономленных за эти шестнадцать лет. Она вздыхала вслух; знала, что это неправда, всего-навсего сказка, которую сама себе рассказывала, когда ей было особенно одиноко. Нет, сожгут они мою избу, и сгорит мое сено — только этого могла она ждать от конца войны. Шли разговоры и о том, что придут русские, отнимут поля, сделают колхозы и оставят человеку только козу да кур. Но такая перспектива ее не пугала, ей казалось, что хуже того, что есть, что в ее жизни уже было, ничего быть не может.
Только б дом, лишь бы он не сгорел! «Никудышный дом, — шептала она, — но хоть крыша над головой».
Люди, сидевшие у костра, звали ее; она подходила к ним, пила сливовицу — Баняс открыл целую бутыль — и все смотрела в ту сторону, где была деревня.
— Жил он около Липова, в лесу, — рассказывала Банясова, — пять дней в неделю постился и выкладывал по книгам, что в них действительно сказано. И вот он-то все это давно предсказал. На двадцать вторую неделю после сошествия духа святого спустится на землю целое войско ангелов и затрубят они в золотые трубы.
— Ангелы будут трубить разве что собственными задницами, — прервал ее Баняс и расхохотался.
— А говорят, будто нашли в море инструмент, — отозвалась Байкова, — и там-то все и произошло… С востока придет огонь, а с севера метель.
— Значит, нам и забот мало, — сказал Байко. — Куда это вы все смотрите, Юрцова?
У него дом был получше, чем у Юрцовой, но он сейчас о нем и не вспоминал, все беспокойные мысли его занял сын. Старший из трех детей. Мальчик выучился ремеслу, и отец гордился им, сын попал в город, на фабрику. Потом, в начале войны, вступил в черную гвардию. Байко не упрекал его. Каждый — сам творец своего счастья., Отец избрал когда-то иной путь — голосовал за коммунистов, потому что верил, что коммунисты дадут ему больше земли и порядочную жизнь и что воспрепятствуют войне, о которой у него были плохие воспоминания. Но надежды его не оправдались. Возможно, он ошибся в своем выборе и поэтому сыну Штефану сказал тогда:
— Ты сам творец своего счастья, хочешь защищать попов и новый порядок — защищай, только не участвуй ни в какой подлости.
Но вот недавно — не прошло и месяца, — как парень приехал. Его будто подменили — почти не говорил, курил все время, первую ночь так и не коснулся постели, ходил по комнате и пил один. Утром, едва сын присел на постель, отец все же настиг его вопросом:
— Что с тобой?
— Не спрашивай, отец.
А потом все ему рассказал.
Это было страшно… Это было страшно…
Сын приказал ему молчать, снова уехал, и с того времени отец молился только за него.
Никто об этом, конечно, ничего не знал, а когда спрашивали, ну как Штефан, отвечал — все, мол, в порядке, работает, ищет себе смену. Но думал он об этом денно и нощно и больше всего о том, найдется ли человек, который сможет такое преступление простить, и можно ли вообще с таким преступником жить. И еще. Что, если действительно придут русские и как-нибудь об этом узнают… Этого он больше всего боялся и об этом тоже думал беспрестанно.
