Самый переезд, занявший у нас около двух суток, как-то слабо отразился в моей памяти. Припоминаю, что ехали мы в плацкартном вагоне, много и часто ели, вернее, закусывали… Я почти все время сидел с книгой, как бы читая, а на самом деле сторожа свое добро, потому что всякие подозрительные личности шастали по вагону туда-сюда круглые сутки, с нездоровым интересом поглядывая на мои баулы. Поддатый Веселовский, полный, как обычно в этом состоянии, доброго веселья, вел задушевные беседы то с одной, то с другой очередной симпатичной попутчицей, заканчивая эти беседы стандартным предложением выйти в тамбур «покурить»…
Надо сказать, что девицы эти весьма благосклонно принимали Андрюшины знаки внимания. Андрей Веселовский был очень привлекательным молодым человеком. Прекрасно сложенный голубоглазый шатен, чуть выше среднего роста, с чистым открытым лицом, с легким румянцем на щеках и с ямочкой на подбородке – он и в институте слыл первым красавцем. В неторопливых манерах Андрея чувствовалась мужская уверенность, и даже сквозила некоторая вальяжность, придававшая ему, надо думать, в глазах девиц особый шарм. Когда случалось нам с Андрюшей идти рядом, то встречные девушки просто глаза выворачивали, косясь на него, и не припомню случая, чтобы кто-нибудь из них, хотя бы ради вежливости, мимоходом, глянул на меня.
Глава 4. Пиджаки, Шинель и другие
В Чите, в штабе Забайкальского военного округа, мы с Андреем Веселовским, к великой нашей радости, получили назначения не только в один гарнизон, но даже и в одну войсковую часть. До поселка Безречного, где располагалась эта часть, можно было добираться или самолетом, или поездом. После непродолжительной дискуссии мы остановили свой выбор на авиации.
Маленький самолетик, из тех, что называют кукурузниками, с десятком пассажиров на борту, – все были, как и мы, офицерами, – держал курс прямо на юг, в сторону нашей границы с Китаем и Монголией. Много лет спустя, читая мемуары одного из первых советских космонавтов, где он описывает нечеловеческие испытания, которым их подвергали на тренировках, я поймал себя на мысли, что нечто подобное в моей жизни тоже было. И тут я вспомнил этот авиарейс.
Едва мы оторвались от земли, нас стало трясти, как будто мы не летели, а очень быстро ехали по мелко вспаханному полю. Эта дикая вибрация сопровождалась постоянными бросками самолета из стороны в сторону. Кроме того, он то ухал вниз, то взмывал внезапно вверх, куда-то к господу Богу, в существование которого я, несмотря на свои тогдашние коммунистические убеждения, тут же поверил, остро сожалея при этом, что не знаю ни одной молитвы. Меня стало мутить и тошнить. Внутренности мои оторвались и болтались внутри меня сами по себе…
Мне всегда как-то слабо верилось в рассказы о мужественных героях, прошедших через самые изощренные пытки, но так и не выдавших врагам важные секреты. Думаю, если бы такого героя посадили в этот самолет, он живо бы все рассказал, не прошло бы и десяти минут. Мы же летели не меньше двух часов… У меня даже возникло предположение о злонамеренности пилотов. Один из этих садистов периодически приоткрывал дверь пилотской кабины и выглядывал в салон, чтобы, как мне думалось, посмотреть: все уже блеют, или кто-то еще держится? Меня так и подмывало отстегнуться от кресла, доползти до их кабины и сказать: «Что же вы делаете, гады!», но не было уверенности, что я смогу до них добраться, не получив травм, несовместимых с жизнью. Некоторое, хотя и весьма слабое, утешение мне доставляли наблюдения за совершенно беспомощным зеленолицым Веселовским, выворачивающим себя в очередной бумажный пакет. Ведь это он, баран упрямый, настоял на том, чтобы лететь самолетом, заявив, что его уже тошнит от железной дороги… Тошнило его, видите ли, от железной дороги!
В заключительной части полета сознание, видимо, совсем покинуло меня. Очнувшись, я обнаружил следующую картину мира: я на слабых ногах стою на земле, которая еще продолжает опасно крениться; рядом, держась за меня, располагается очумелый Андрюша; офицеры, летевшие с нами, рассаживаются по армейским «газикам» и, громко хлопая дверями, дружно отъезжают; а самолетик, мучитель наш, взревев мотором и устроив нам на прощание минутный ураган из пыли и песка, взлетает почти без разбега и удаляется в сторону заходящего солнца. Прочистив глаза, мы видим, что все пространство вокруг нас представляет собой голую каменистую степь, лишь местами вздымающуюся пологими буграми, степь не только абсолютно безлюдную, но и без явных признаков какой-либо человеческой деятельности.
Сошедшись во мнении, что человечество следует искать за ближайшим бугром, за который укатили «газики», мы нагрузились багажом (причем Веселовский постыдно норовил ухватить то, что легче) и на подгибающихся ногах тронулись вокруг бугра, не радые жизни и друг другу. «Верблюд – корабль пустыни!..» – всплыло у меня в памяти название картинки из школьного учебника. Под действием самолетной контузии я, вероятно, произнес эти слова вслух, так как Андрей, приняв их на свой счет, вдруг остановился и сказал с большим выражением:
– Я сейчас, блин, все это твое барахло брошу, и будешь ты, Плюшкин несчастный, сам с ним таскаться!
У меня не было сил даже для оправданий, и я лишь изобразил на лице подобие раскаяния и покорности.
За бугром нам открылся большой сарай с окнами. Рядом со строением торчал столб с прибитым к нему фанерным щитом, на котором было написано:
«Выход на летное поле без сопровождающего строго запрещен!
Штраф – 100 рублей!»
Не оставалось сомнений, что этот сарай и есть аэропорт. Тут из «здания аэропорта» вышел мужчина в мятом штатском пиджаке, но в авиационной фуражке. Он изумленно взирал на нас, как будто мы были инопланетяне.
– Вы откуда взялись? – спросил он вместо приветствия.
– Прилетели, – ответили мы хором.
Мужчина задумался.
– За вами машина не пришла?
– Какая машина? – переспросил я. – Нам в Чите сказали, что от Борзи до Безречного ходит автобус.
– А, так то – от Борзи, а не отседова. А отседова до Борзи еще добраться надо. Верст шесть будет… Вы бы хоть, ребята, каво попросили бы, чтобы вас подбросили до Борзи-то… Машин-то много было и местов в них…
Мы переглянулись, пожимая плечами – ничего такого нам в Чите не сказали.
«Авиатор» оценивающе поглядел на сгруженные у наших ног вещи и сказал сочувственно:
– Ну, пешком, конечно, вам никак… Ладно, пока отдыхайте, а через два часа придет машина со сменщиком. Вот со мной и уедете до Борзи-то…
И мы завалились с Веселовским на узлы и чемоданы, и я закрыл в изнеможении глаза, а когда через пару минут открыл их, то заново содрогнулся от унылости окружающего нас пейзажа…
***
Отдельный гвардейский инженерно-саперный батальон – таким было полное наименование нашей новой войсковой части. Батальон имел славную ратную историю. Гвардейское звание он заслужил на полях сражений Второй мировой войны, пройдя с боями от Москвы до Берлина. В штабе части на посту номер один стояло охраняемое круглосуточно боевое красное знамя, пробитое вражескими пулями. Тут же, под стеклом, лежали многочисленные ордена и медали – награды, полученные батальоном за взятые города.
Саперный батальон входил в состав мотострелковой дивизии, части и подразделения которой располагались не только в Безречном, но и в других, соседних с ним поселках и селениях.
Думаю, всем известны слова старинной песни:
«По диким степям Забайкалья,Где золото роют в горах,Бродяга, судьбу проклиная,Плетется с сумой на плечах…»
…но не все знают, что за триста лет существования этой песни здесь мало что изменилось: степи забайкальские как были, так остались дикими.
Трудно отыскать на Земле другое такое место, столь мало приспособленное для обитания человека. Наверное, надо тут родиться и не знать ничего другого, чтобы жить здесь по доброй воле. Безбрежная слабовсхолмленная равнина, не имеющая почти никакой древесной растительности, лишь весной да в первую половину лета радует глаз нежной зеленью молодой травы, но затем засуха и безжалостное солнце опаляют холмы, и степь становится пожухлого желто-бурого цвета. А зимой беспрестанные ветры гонят по степи серые тучи из песка и грязного снега то из всегда дружественной нам Монголии, то из недружественного нам в то время Китая.
Оставленная нами в Сибири кадрированная дивизия располагалась в великолепном сосновом бору и представлялась нам теперь раем, из которого мы были несправедливо изгнаны.
***
Гражданское население Безречного проживало в одноэтажных деревянных бараках и избах, сосредоточенных вблизи одноименной железнодорожной станции. Всех новичков, прибывающих в дивизию, начальство сразу предупреждало, что местное население представляет собой остатки банд атамана Семенова, воевавшего в Забайкалье против большевиков во время Гражданской войны. Недобитые семеновцы и их потомки по сей день сохранили свою враждебность и к Советской власти, и к Советской армии, поэтому военнослужащим не рекомендовалось вступать с аборигенами ни в какие контакты. Конечно, такая пропаганда имела своей целью предупредить самоволки солдат, мы же с Андреем в дальнейшем убедились, что, по крайней мере, внучки недорезанных семеновцев относятся к Советской армии, а особенно к советским офицерам, вовсе не враждебно, а совсем наоборот.
