на первом допросе Паршин и Малевский, тоже считая: им бояться нечего — вроде бы возраст неподсудный. А ведь Паршин знал намного больше, чем другие. С ним Артамонов поделился однажды: «Делаю иногда я ночью ’’прогулки”». Одну из прихваченных Артамоновым шапок — ондатровую — продавал по его просьбе на Кузнечном рынке. Не купили: поношенная была шапка, а цена запрашивалась, как за новую.
А как вела себя Серегина? Она бестрепетно встретила сотрудников милиции, заглянувших во время обхода дома восемь в ее квартиру.
— Ну, у меня сердце чуть не выскочило, — промолвил Артамонов, расположившийся в кухне.
— Не бойся, — беспечно улыбнулась Рита, — на этот раз не за тобой.
Она негодовала, ругала Артамонова не потому, что поднял нож на человека:
— Вот же сволочь, — делилась с друзьями, — нас подговорил, а сам раскололся.
Настойчиво, бесцеремонно выспрашивала следователя: а может, все-таки мог Артамонов уйти от возмездия?
Даже работники прокуратуры, повидавшие в силу своей профессии всякое, пришли в негодование: чтобы молодые люди скрывали так нагло (любое иное слово прозвучит мягко), по заранее разработанному сценарию убийцу и правду раскрыли вынужденно, без тени раскаяния? Такого в практике своей они не припомнят.
Раскаяния не было и потом, даже в суде. Ни один прямо, откровенно не изложил суть дела. Выискивали уловки, слова оправдания для преступника, перемигивались с ним. Без боли в сердце отвечали суду. Не было душевных мук, не виделось прозрения.
«Откуда этот откровенный цинизм, моральное — назовем вещи своими именами — растление?» — невольно задаешься вопросом. И вновь убеждаешься, хотя причин, конечно, много разных, в безусловности одной истины: когда отсутствуют нравственные ценности в семье, когда родителям в принципе наплевать, кем вырастет ребенок, и появляются моральные уроды — бесчувственные, лживые, черствые, для которых нет ничего святого в жизни.
Неблагополучная семья Васиных. Родители пьют, порой на кусок хлеба денег не оставляя. Здесь дети любят отца больше, чем мать (если вообще можно в данном случае говорить о любви), потому что отец с получки выкраивает деньги хотя бы на десять килограммов картошки. С четырнадцати лет пришлось пойти работать Наташе — сейчас она повар высшего разряда с десятилетним стажем. На ее плечи, по сути дела, переложены заботы о сестре — и материальная сторона, и воспитание. Ну а какой из нее воспитатель, если она сама не получила от близких нравственной закалки? Неудивительно, что Лена — лжива, лицемерна, ленива, с пятого класса курит, пропускала занятия в школе. Как итог, окончила ее с двойкой по поведению. Пыталась поступить в ПТУ — с плохой характеристикой не приняли. Но не встревожило ни мать, ни отца, что болтается без дела, водится неизвестно с кем.
Кончив ПТУ, устроилась телефонисткой на Ленинградский узел связи Серегина. Работа показалась чересчур тяжелой для рослой, крепкой девицы — ушла. Не уволься сама — уволили бы за прогулы. Без дела болталась несколько месяцев. «Все работу по душе не найдет», — сочувствуя дочери, объясняла мать, ничуть не беспокоясь: куда тратит столь обширный досуг великовозрастная дочь?
— Я не люблю отца, — заявил Паршин.
Не знаем, за что такая неприязнь к близкому человеку. Но, не найдя в семье авторитета, он ищет его вне семьи. Предоставленные самим себе Васина, Серегина, Малевский, Паршин, живущие от рождения в Ленинграде, но не представляющие, где расположен Эрмитаж, а где Русский музей, ждут, кто поможет им заполнить избыток свободного времени, восполнить недостаток внимания. Тут и появляется Артамонов.
Их завораживали его рассказы «о сильных личностях» из колоний. Постепенно все, что ни говорилось, ни делалось Артамоновым, воспринималось как должное. Наградил девушек похабными кличками — привыкли, отзывались охотно. Покупал вино — пили. Стал приносить чужие шапки, часы — отнеслись безучастно, хотя вначале, быть может, в ком-то и говорила совесть. Не встретил и тени осуждения, избив на автобусной остановке парня за несколько часов до убийства. И резонно проникся мыслью: что бы ни сделал и впредь, — молчаливо поддержат, по крайней мере не выдадут. Расчетливый психолог, он не ошибся. Оттого откровенен был до предела со своим окружением после преступления. Знал наверняка: одними мыслят с ним категориями. Больше того, повязывая их с собой сознательно одной ниточкой, он готовил для себя в будущем пособников. Выжидал, пока «созреют».
Как-то, вспоминала Рита, собрал Артамонов всех, предложил высказать заветное желание. Какие названы другими — не помнит. А вот желания Артамонова запали в душу и ей, и остальным. Что вот-де у него отдельная огромная квартира, увешанная коврами, устланная звериными шкурами. Дом — полная чаша. Гостей «приветствует» за руку скелет. А еще вилла загородная, отделанная мрамором. Здесь же гараж, где стоит роскошная, с бесшумным двигателем машина. И много денег, хранящихся в сейфе с тайным шифром…
— Ну а сам-то кем он будет при сем? — в один голос воскликнули Марин и Николаева.
Серегина посмотрела удивленно:
— А никем…
Его рассуждения о жизни, а не чьи-то иные впитали они в себя. Его мир стал их миром.
Ленинградский городской суд приговорил Артамонова к высшей мере наказания. Верховный суд РСФСР утвердил это решение. Приговор приведен в исполнение.
За укрывательство преступления понесли уголовное наказание «свидетели».
…Возмездие пришло. Но точку, наверное, ставить не стоит. Урок из дела Артамонова нелишне извлечь и другим, кто попирает совесть. Торжествовать должна правда.
Валерий Волков
СУД СОВЕСТИ
Когда перед Деминым открылись тяжелые двери колонии, он переступил порог и… замер. Не мог сделать больше ни шагу. Голова закружилась. Неужели это и есть она, свобода? Он мечтал о ней три года, когда в общем строю с остальными осужденными ранним утром шагал на работу. Думал о ней, когда не мог сомкнуть глаз в душной камере. Не верил, что еще существует жизнь, где нет сурового режима, ежедневной переклички, строгих окриков конвойных, где люди принадлежат только себе и своим близким, а не колонии — ее правилам и распорядку.
