— Неуч он! — поддержал дружка Сашко и со свистом сплюнул. — Сам виноват. Сделал бы все чисто — и сам наслаждался бы жизнью, и вы бы спали спокойно. Так что правое ваше дело — и не терзайте себе души из-за дурака этого… Вот посмотрите — отменят ваш приговор, вспомните тогда мои слова. Верьте нам… Подождать, однако ж, конечно, придется…
Сулейман-ата ждал. Но на глаза то и дело наворачивались слезы старческой немощи.
Так прошел месяц, начался второй. Чуть ли не весь кишлак перебывал в гостях у старого Сулеймана, и, конечно, чаще других — Халпаранг-ата и Хакимбек-ата. Ходили к нему два друга, ходили и вдруг перестали, исчезли, будто нет их. Сначала Сулейман обижался, потом забеспокоился и спросил свою старуху, как они, здоровы ли.
— Здоровы, что твои кони, — ответила старуха сердито: она тоже в обиде была на друзей, забывших мужа. — Что им сделается, конечно здоровы! Работу, что ли, себе в городе нашли — каждый божий день ездить повадились. А вам только о них и думать — больше дела нет, да?
— Ничего, я так просто спросил, — отмахнулся Сулейман, но на сердце почувствовал горечь.
— Председатель вам привет передает, говорит, подаст заявление куда-то высоко, чтобы вас освободили… Мирвасик тоже ездил в город хлопотать…
— Э-э, не говори мне об этом шалопае, — рассердился старик, — из-за него все так получилось, не мог кого помоложе найти!..
За месяц с лишним никаких перемен к лучшему в жизни Сулеймана-ата не произошло. Он поднимался раньше всех и кипятил чай, а потом еще убирал приемную.
Ему уже стало казаться, что время остановилось и он всегда кипятил чай и убирал приемную. Но однажды, когда чай уже вскипел и он размышлял, чем бы заняться еще, его вызвал начальник:
— Ата, пришла бумага по вашему делу, поздравляю — вы свободны!
Сулейман смотрел растерянно и молчал.
— Да-да, ата, вы свободны!
— Ия могу идти?
Он побежал в барак, но ничего не взял из своих вещей, захватил только чапан — тот, что подарил службу председатель, и поспешил к проходной. Там он замедлил шаг, чтобы отругать постового — как сторож сторожа, ибо постовой мирно посапывал, опершись о свою винтовку.
— Эй, засоня, гляди в оба, грохнет еще твоя игрушка, шалопай!
Когда Сулейман-ата вышел на дорогу, он увидел двоих под сенью тала, и стариковские близкие слезы навернулись на глаза.
— Хакимбек, Халпаранг!
— А ты небось думал, мы умерли, да? — съязвил Хакимбек.
— Что это ты раскричался, дорогой, как ты с таким голосом домой вернешься, лошади пугаться начнут, еще глаз тебе повредят! — помянул старое Халпаранг.
— Что ж это вы забыли меня совсем, а? — не утерпел, пожаловался Сулейман.
Хакимбек пустился было в долгий рассказ о том, как ходили они по разным инстанциям, как вместе с председателем добивались его, Сулеймана, скорого освобождения, но Халпаранг-ата толкнул его локтем в бок и прервал:
— Да, действительно забыли, вот старость, будь она неладна! Ведь с тебя суюнчи!
— За что же, говори скорей! — Сулейман уже не глядел в сторону тюрьмы и ждал теперь только добрых вестей.
— Оказывается, тетя Маруся не приедет совсем — сын не отпускает!
Все рассмеялись. А потом старики отправились в путь. Когда свернули на большак, Хакимбек затянул песню, Халпаранг поддержал его, и, наконец, присоединился к их голосам и тенорок Сулеймана-ата.
— Слушай, это же наш дед, — сказал Франт-Туляган. Они с Сашком клали кирпичную стену, и Франт сверху разглядел на дороге Сулеймана.
— Он самый. Говорил же ему, что освободят скоро. А он еще упрямился, не верил мне…
И мошенники прислушались к удаляющейся песне.
Овцы хайдарали
Солнце оранжевым ломтиком дыни только еще поднялось над горизонтом, а старик уже добрался до райцентра. То ли рано еще было для большой толпы, то ли наступившие холода удержали людей дома, но сегодня не было слышно шума и нестройного гомона, обычных здесь в базарные дни.
Старый Сарсанбай остался этим доволен: «Не опоздал, слава богу. В разгар базара кого найдешь?»
Он тронул повод. Пегая кобылица, отдыхавшая опустив уши, будто ждала, встрепенулась и мелкой рысью пошла к реке. Дорогу она знала так же хорошо, как и хозяин. С тех пор как помнит она себя под седлом, добирается сюда каждое воскресенье, проходя весь Гиссар, а конец пути — у ветхой чайханы над узеньким деревянным мостом. Много лет назад весеннее половодье как-то размыло здесь все, и, когда вода спала, осталась широкая песчаная отмель, и берег сделался пологим и низким. И с тех пор с ранней весны до поздней осени каждый год собирается у моста, гудит, дымит жаровнями, звенит наковальнями, оглушает пестротой красок районный базар. И раз уж собираться у реки стало привычным для жителей этих мест, парни из окрестных кишлаков уходили на фронт тоже отсюда. Убогая чайхана с догнившими и обернутыми кусками толя столбами — память тех лет. Когда пегая кобыла была еще молодой и шустрой, старик привязывал ее к одному из этих столбов: сам же бродил по базару, потом дотемна просиживал в чайхане. Базар клубился, жил, расходился, читал полуденную молитву и возвращался. Пегая кобыла долго не могла привыкнуть к шуму и движению, несколько раз, оборвав привязь, убегала и тем доставляла множество хлопот занятому базарному люду. Однажды она даже стала, уперлась на полдороге и не пошла дальше, пока не отведала плети. Но все это было так давно, в молодости, что она и сама позабыла… Теперь она смирилась. Старому Сарсанбаю уже не нужно привязывать ее, пегая сама подходит к знакомому столбу. Старик прямо из седла слезает на супу под навесом, лошадь закрывает глаза и долго стоит не шелохнувшись.
Так было и сегодня. Старик сполз с седла, зашел в чайхану. Старый Сарсанбай опустился на колени возле разбитого окна — это было его место с тех пор, как поставили здесь чайхану, и если оно даже бывало занято, то с появлением старика немедленно освобождалось. Отсюда как на ладони видна базарная площадь и заметен каждый проходящий по мосту человек.
— А, Сарсанбай, жив-здоров как? — приветствовал старика чайханщик, подавая чайник и пиалу. — Снова к нам?
— Обуза я тебе, что ли? — проворчал старик, хмуря выгоревшие брови.
— Не бурчи, не бурчи… Жалею тебя — не видишь? Сам знаю, хуже ожидания нет ничего.
Сарсанбай не ответил. С утра у него было легко на душе, как перед исполнением желания, а тут слова приятеля испортили настроение. Хотел было даже обругать его: «Тебе-то что за дело, знай разноси свой чай!» — хорошо, язык не повернулся. В словах чайханщика Мадумара был понятный им двоим смысл.
Давно это было. Получив похоронную на сына, Мадумар не поверил, ждал десять лет. Не знавшая об извещении жена его сгорела от ожидания, умерла. Сам согнулся, высох, как щепка. И в конце концов не выдержал, потерял надежду, смирился с утратой. Единственное его занятие сейчас — чайхана.
И все-таки сказанное Мадумаром обидело старика. «Жалею тебя». Неужели он дожил до такого, сделался жалким? Сердце сжалось, горький комок подступил к горлу, и, не желая показаться слабым, Сарсанбай грубо огрызнулся:
— Вот дурной на мою голову… Ну и жду — так тебя, что ли? Кому ты нужен, кроме Азраила? С каких это пор ты взялся учить меня уму-разуму?
— Не ворчи, — улыбнулся миролюбиво Мадумар. — Что я, не понимаю? Только поверь, каждый базарный день тошнить начинает, вот как увижу твою рожу надоевшую, так хоть спасайся. Сидел бы на пастбище, пас бы своих овец, понадобишься кому — сам найдет… Как бы ты, старый черт, по дороге где-нибудь ноги не протянул!
— Ну уж это не твоя забота, найдется кому схоронить! — Старик уже овладел собой. — Да и упаси боже от чайханщика. Греющий руки на чае и от савана попользуется!
— Так бы и сказал сразу, старый. Только что заварил, на, залей свою злость.
Чайханщик Мадумар налил в пиалу свежего чаю и подал другу, сам присел рядом.
— Ничего не узнал? — спросил уже серьезно Сарсанбай.
— Узнал бы — послал к тебе человека.
Оба помолчали, и Мадумар, почувствовав неловкость, шумно отхлебнул из своей пиалы и спросил:
— Как Зеби, здорова?
— Ничего, не жалуется… — Сарсанбай смотрел в окно. — Еле отпустила сегодня. Узнала, что собрался сюда, в полночь отогнала кобылу на пастбище.
— Не разругал ее? Знаю я тебя…
— Нет. Ей тоже нелегко. Теперь уже не браню.
— Не надо… У нее ведь никого, кроме тебя.
— Да нет, только… — Сарсанбай рассмеялся старческим дробным смешком. — Не ругаю, но зачем она отогнала кобылу? Ведь знает, хоть пешком, а пойду. Да и кобыла прибежит ко мне, только кашель мой услышит. Все знает старуха и отогнала… Зачем?
— Наверное, жалеет тебя, — Мадумар попытался рассмеяться.
Сарсанбай был серьезен.
— Думаешь, мне ее не жалко? Одиночество — несладкая штука. Да ты и сам все знаешь. Но что мне делать? Это такой долг, который должен быть уплачен, — и все тут. Не могу же я взять его с собой в могилу. Она должна это понять. И еще…
