а? Обормот старый!
Продолжая высказывать свое негодование, Ефимыч осматривает телевизор марки "Рубин", включает, тыкает кнопочки переключения каналов, крутит винтики настройки, выключает, после чего садится за стол, который теперь наискосок стоит посреди кухни и вытаскивает из-за пазухи бутылку коньяка.
– Нее. Фима… Пить не буду. У меня еще дел невпроворот.
– Ты соображаешь? Нет, ты, вообще, соображаешь, чего ты говоришь? – подскакивает Ефимыч. – Я значит навсегда теряю своего верного товарища, друга дней моих суровых, а он отказывается со мной выпить? Нет, ты вообще соображаешь?! Неси закуску.
Ефимыч хмелеет быстро. Он сидит, подпирая рукой голову и чуть заплетающимся языком, рассуждает.
– А вообще, Сенька, хорошо… Все хорошо… Уезжаешь… и хорошо – есть куда уехать! Завидую тебе, друг. Вон, сына какого вырастил! Примет на старости лет, поможет… Золотой парень.... А я ведь один совсем, Сеня… Леха, тот что… Племяш.... Приехал сегодня, завтра уехал… А сыночек мой… сам знаешь.... Только-только пятерик отмотал. Откинулся, родимый. Не видал его еще, сволочь такую… Как так получается, а? Я всю жизнь на производстве отработал, ты ж меня знаешь. дорогой мой… Никого не грабил, не убивал. А супруга моя? Царствие небесное…Та вообще – тише воды, ниже травы, слова обидного сыну не сказала. Как же из него-то такое выросло… За что наказание этакое? А у тебя… Вот молодец....
– Ага, – кивает Арсений. – Витька, конечно, поможет.
– Любит батю… Не то что мой… отморозок. прости господи… Я так полагаю, родной мой, что это тебе вознаграждение за всю твою жизнь нелегкую. Чтобы продолжение твоего рода достойное было. Не пьянь-рвань какая-нибудь, а настоящий человек. С большой буквы Человек. И умный. И заботливый о старых. И сильный. Мужик! А мне вот… радость какая теперь, на старости лет? Никакой…
– Да… Ванька вот твой жаль…
– Эххх… Ванька. Почто пропал парняга. Золотой человек был… Пожарный! Людей спасал… Черт его дернул на этот перевод согласиться…
– Квартиру давали…
– Вот она квартира… Ценой жизни досталась…
– Невестка–то твоя чего?
– Пьёт по-черному. С бандитом спуталась каким-то… Ниче хорошего, Сеня. Ни-че-го.
– Да она вечно шалавой была, ты уж меня прости…
– Можешь не просить прощения, друг. Я согласен.
– И вот смотри, как оно все сложилось – Витька твой вырос. И все как надо делает по жизни… И как же их, отпрысков наших, воспитывать… Любил ведь его, гада. Темку-то. Маленький еще когда был – приду с работы. он ручонки тянет: "Папка!"… Возьму его, обниму… Эх… Черт, что ж за нескладуха такая вышла?
– Не все от нас зависит, Фим…
– Верно говоришь. Верно… Слушай, дружище мой. Но ты хорошо подумал-то? Я про дом всё. Сильно я обеспокоен. На фига продавать-то его? Пусть стоит. Я пригляжу. Ты же знаешь. Буду смотреть в оба. И днем, и ночью. Чтобы там приезжие чего не натворили, зимой протапливать буду. Оставь дом-то. Вон особняк какой – два этажа, стайки. А земли сколько? Внук родится – где ему, в городе в вашем хрен пойми на каком этаже расти? Надо ж его к земле поближе, чтобы здоровым рос, чтобы сил набирался, воздухом свежим дышал.
– Нет, Фим. Я ж говорил: не могу так. А на что ж я в городе-то жилье буду покупать?
– Не. Я так считаю, что тебе сын может и помочь. А ты ему в наследство двухэтажный дом да пятнадцать соток земли оставишь. Вот это история правильная. Я понимаю.
Арсений только качает головой.
III
Утренняя роса приятно холодит босые ноги, перед глазами в частых разрывах листвы мелькают мягкие солнечные пятна, точно они с Витькой идут по гигантскому пятнистому пледу, только что выстиранному и расстеленному сушиться.
Вот исчезает позади околица деревни, слившись с рядами берез на опушке; в стороне в зарослях пустырника мелькает глубокая балка с почти пересохшим ручейком на дне; и вот, наконец, из шерстистой зелени низины змеисто выскальзывает тонкая тропка, лизнув пригорок, разваливает пополам литое разнотравье в пойме поблескивающей реки.
Шелестящим шепотом в тишине утра – полусонный ветер. Сдувает пыль с разморенных лопухов, дышит в лицо неутоленной свежестью, треплет волосы на макушке и, застенчиво раздвигая плетенье ивняка, теряется в густой уреме.
Они бочком семенят по крутому спуску, переглядываясь и смеясь, пригнувшись, ныряют под низкий полог ветвей и, пробравшись среди набрякших под землей корней и шипастого татарника, оказывается на песчаном пляжике всего в несколько шагов длиной.
Здесь на прибрежном мелководье торчат две рогульки-подставки, а там, где отмель обрывается бездонным бочагом, режет воду леса поставленной прошлым вечером жерлицы.
…Солнце, до сих пор скрывавшееся за березняком на той стороне, распушив лучи, наконец, выбирается из–за лохматых верхушек и стелет златотканую дорожку поперек реки. Витька, щурясь, следит за поплавком, который влечет течением прямо через россыпь мигающих бликов.
Утро выдалось молчаливое, и кажется Арсению, что на всем белом свете остались только они с сыном, и что если сейчас собраться и побежать обратно по виляющей тропке, то в конце не будет никакой деревни – только бескрайний лес и река, что никуда не впадает, а по кольцевой опоясывает землю или, быть может, где–то там, за горизонтом, выплескиваясь из берегов, сливается с голубизной летнего небосвода…
Арсений открывает глаза. Голова кружится. «Плохи твои дела, Арсений Иваныч» – про себя вздыхает он. С усилием приподнимается на локтях, устраивается на сырой подушке чуть выше.
То ли сон, то ли воспоминание – яркое, сочное и правдоподобное. В нем Арсений даже ощущал прикосновения жестких стеблей к ступням, чувствовал тепло солнца на лице. И Витька в нем был еще совсем маленький – лет семи. Тогда еще он хвостиком ходил за отцом, заглядывал ему в глаза, а иногда, внезапно прижимался всем своим худеньким тельцем и нежно гладил Арсения по волосам. Куда всё уходит? Любовь, привязанность, нежность? Наворотит жизнь, измарает, изорвет все в клочья…
Каждый раз, просыпаясь, Арсений жалеет о том, что не может в этом сне остаться.
«Хотя, может быть и могу, – усмехается он. – Кто его знает, что там у нас, после жизни. Может – один бесконечный сон. Хорошо бы – вот такой… Наверное, как ты живешь – такие и сны тебе снятся. А, может, там вовсе и нет ничего. Пустота. Скоро узнаем».
Из дома, ставшего уже к тому времени родным, Арсений уехал на долгие десять лет. Мать к тому времени обзавелась небольшой «двушкой» на окраине заводского района, Сеньке выделила отдельную комнату. Была всегда приветлива, заботлива, помогла устроиться в новой школе. Видимо, чувствовала вину за годы своей свободы, годы отсутствия необходимости заботиться о сыне. Теперь вроде как наверстывала упущенное. Тогда Арсений не смотрел на это так цинично. Горькое осознание приходит не в детстве, позднее. Он был просто рад, что все вроде бы сложилось удачно. Завел новых друзей, в школе быстро освоился,
