этаж?
Они поднимаются по скрипучей лестнице на мансарду, потом осматривают задний двор, сараи, сад, огород. Толик радуется всему: какая уютная мансарда, какой практичный сарай, какая теплая банька, какой огромный огород… Тео молчит, постоянно смотрит под ноги, будто боится вляпаться во что-нибудь исконно деревенское – навоз там, или лужу грязюки по колено.
– А вы что же, переезжать решили? – когда осмотр заканчивается, они втроем стоят во дворе. Толик курит электронную сигарету. Клубы дыма пахнут, кажется, яблоком. Кошмар.
– В город, да. Тяжело уже по хозяйству управляться. К сыну поближе перебираюсь.
– У вас сын?
– Да. Всё работает, работает… Знаете, как это бывает. Ну работа серьезная. Фирма какая-то международная. Я даже толком не вникаю.
– Круто, – кивает Толик. – А внуки у вас есть?
– Нету пока. Но… какие наши годы, – смеется.
– Это верно! – подхватывает его веселье Колыванов.
– А вы что же? Детишки есть?
– Мы морально готовимся к этому, – сообщает Тео. Она переминается с ноги на ногу, явно желая поскорее закончить этот визит и переместиться обратно поближе к цивилизации.
– Ну вы не затягивайте. Мы–то с женой долго сына ждали. Четыре года пытались – не получалось. Так-то бывает…
– Обязательно, – губы Теодоры окончательно превращаются в две тонкие линии, она дергает Толика за рукав.
– Ладно, Арсений Иванович, мы поедем, – Толик протягивает руку для прощания. – Мы все обсудим и вам позвоним, хорошо? Но лично мне всё-превсё понравилось!
Все–превсё. Арсений мысленно закатывает глаза. Даже не удивлюсь, если Толик сейчас меня «забашит» и убежит весело хохоча, – думает Вершнёв.
Чета Колывановых уезжает, оставив Арсения в раздумьях. Согласятся ли они купить дом? Похоже, пятьдесят на пятьдесят. Если уломает Толик свою супругу, то глядишь сделка и выгорит. Она-то точно не апологет сельской жизни. По глазам видно.
Ну, поживем-увидим, – решает Арсений и идет готовиться ко сну.
Потом долго лежит с открытыми глазами. Слушает.
Старый дом разговаривает по ночам. Он, как и его хозяин, долго не может заснуть. То вздрогнет задетый ветром ставень, то заскрипят рассохшиеся половицы, то захлопает железо на крыше, оторвавшееся еще в прошлом году. Застучит и перестанет капать вода в умывальнике. Ворочается дом, кряхтит, потрескивают сосновые бревна в обхват каждое. Дом стоит на этом месте уже почти сто лет, врос корнями в землю. Глубоко протянул их, сквозь чернозем, сквозь суглинок, к текущей в подземной теми воде… Дом вздыхает по ночам, заснув – протяжно стонет. Или это просто заблудившийся ветер под стрехой?
Арсений лежит и слушает звуки старого дома. Такие знакомые. Что он будет слушать, когда покинет свое жилище? Как шаркают тапочки в коридоре? Как за окном тарахтят припозднившиеся авто?
Он любит, когда по ночам идет дождь. Дождь начинается с первых крупных капель, отвесно падающих на крышу. Потом еще капли, еще… Чаще становится биение живого потока о железные скаты крыши, и вот спустя минуту мерный перестук превращается в успокаивающий шум. Может грохотать гром, могут сверкать молнии. Бушевать гроза так, что дрожат оконные переплеты. Но внутри дома тихо, тепло и уютно. Кажется, что дом укрывает от любых бед, как укрывает от рассерженных ливней и бурь.
Каждая частичка дома – такая родная и такая близкая. Давно не беленная труба – всё собирался, да руки не доходили. Рябина у ворот – минувшей зимой ее сильно поломал ветер. Полка с запыленными книгами – Чехов, Тютчев, Некрасов… Кружка с отбитой ручкой на полке – ее когда-то подарила ему Настя…
Но кроме вещей в доме живут и чувства, эмоции, давние переживания, живет детская память и взрослые размышления. Будто до сих пор не высохли слезы на подушке, до сих пор под потолком парят, бьются мотыльками чьи-то мечты – глупые и наивные. Еще перешептываются по углам голоса ушедших. И высоко-высоко в небе, над домом, в безвозвратной и безоглядной выси кружат бумажными самолетиками их души.
Те, кто жил в доме, но уже ушел, все равно остались в нем. До тех пор, пока будут стоять стены дома. Арсений вспоминает их. Череда лиц, уходящая в ночную темноту. И ему становится одиноко. И больно от того, что никого нет рядом, кроме живущих в его доме теней. Нет, он любит одиночество. Любит жить той жизнью, которую не нужно делить с другими. Даже близкими людьми. Но в такие моменты он жалеет, что остался совсем один.
Они с Настей пытались зачать ребенка долгие четыре года. Жили у Настиных родителей, у тех была большая трехкомнатная почти в центре города. К Арсению относились уважительно, но сдержанно. Близкими людьми так и не стали. Вершнёву было неудобно в чужом доме, душно и тесно, поэтому, когда умерла бабушка, он уговорил Настю переехать в Луговое. И – случай ли то был, или нет – но через три месяца Настя забеременела.
Когда родился Витька Арсению было уже тридцать. Говорят, только к этому возрасту человек уже умеет любить своих детей. Арсений не знал, так ли это, но сына своего полюбил с первой секунды, как увидел. И потом баловал всю жизнь. Настя подходила к воспитанию строже, была требовательна к сыну, а Арсений часто спускал на тормозах, прощал, забывал…
Бывало, ссорились с Настей из-за этого. Хлопали дверями, не разговаривали. Но потом все-равно мирились. Как не посмотри, хорошего в их жизни было больше, чем плохого. Есть, что вспомнить, хотя и есть, что забыть.
Арсений часто вспоминает один вечер. Это было давно, лет сорок пять назад. Они возвращаются домой, падает снег. Долгий – долгий снег. Пушистый и мягкий, он укрывает улицы, дома и фонари.
Арсений видит очень ясно: она – под этим снегом. В вязаной шапочке и коротком пальто. Такая близкая и понятная. Он держит ее за теплую ладошку и не понимает, что же это творится с ним. И с ней. И со всем белым светом. Лишь смотрит на нее и улыбается, просто не может сдержать улыбки. А она улыбается в ответ. И они болтают о чем-то, смеются, и уже вроде не домой идут, а просто бредут черт знает куда. Вокруг ни души, никого – только снег. Снежинки тают на ее щеках и губах.
Тихо и спокойно. Кошка в освещенном окне, старый «москвичонок» под белой периной – наверно именно такое и помнят вечно.
Случайные обрывки, несложившегося, недожитого, наивного, но всегда светлого прошлого. Может быть, вся наша жизнь и состоит именно из таких обрывков. И они ценнее всех важных событий, глобальных поступков и решений. Важнее торжественных моментов и серьезных дат.
Тысячи и миллионы эпизодов нашего существования: встречи, разговоры, поездки – стираются навечно, и их не вспомнить, как ни старайся. Но не зря память хранит то, что угодно ей. Может быть для того, чтобы в конце нашей жизни