брата отца.
Фотографии в папке заветной –
круг родных и пригожих друзей.
Наш семейный архив, самый первый.
Там и наш след, резвушек-детей.
Из годин отшумевших, бывает,
чей-то облик всплывёт и судьба.
Довоенного мирного края
лик. И песня, а может, мольба?
Бесприютна средь рожиц российских
южных горных земель красота.
Чёрных локонов линия, мглистый
сумрак глаз и без ласки уста.
Уходя на войну, дядя Сима,
сердцем больше скорбел о жене.
В сорок третьем надежды скосила
пуля злая — вдвойне, нет, втройне.
К нам шли грустные письма от Лили:
одиночество, горе, болезнь.
Ей досталось оплакать все были –
века горького горькая песнь.
Из годин отшумевших, далеких
грустно смотрят глаза на меня,
тихо движутся той же дорогой,
рядом, словно дыхание дня.
Дань любви
Только дверь, толкнув, открою,
кто стремглав летит встречать?
Пёсик славный. Хвост трубою,
в глазках нежности печать.
Резво прыгает, ласкаясь,
норовит поцеловать.
Ждёт такую же без края
дань любви. Спешу отдать.
Дело кончив, у камина
на подстилке прикорнул.
Кот степенный вышел, кинул
взгляд на пса: «подвинься, ну!»
Пёсик мой без проволочки
на холодном лёг полу.
Кот довольный рожу скорчил –
пёс печально мне мигнул.
Он отскочит и от миски,
если Барс наш подойдёт.
Доедает после киски.
«Я не гордый, добрый — вот!»
Помню существо такое,
всей душой его люблю.
Но когда в себе открою
тот характерец, терплю
муки адовы. Негоже
быть податливым, как воск.
Все на рабский мир похоже:
слабый дух, невзрачный лоск.
Говорят, характер — доля,
он судьба. Что ж, верно, так.
Но пусть рядом и подоле
поживёт такой чудак!
В день апрельский на скамейке
В день апрельский на скамейке
нежится душа.
Солнца золотые змейки
щекотать спешат.
Вдруг коленки ощутили
мягкое тепло.
Пёс доверчивый и милый
на меня
светло,
дерзко глянул, вопрошая:
— Ты откуда здесь?
Плоть роскошно-молодая,
ласка в ней, не спесь.
Вертится его головка,
уши-лопухи.
Разудалая сноровка,
будут и грехи!
Шёл неспешно парень стройный,
голову склонил,
поздоровался достойно.
Рыжий что есть сил –
вслед. А ведь сюжет забавный!
Пёс решил: я друг,
это понял и хозяин,
и замкнулся круг.
Будь здоров и счастлив, Рыжик!
Ты подарок мне –
солнышком скатился с крыши
нынче по весне.
Сосны над Обью
Шаг пружинит на хвое,
тонкой веткой хрустит.
Запотели от зноя
сосны, плачут смолою.
Замер щебет и свист.
Дух подсушенных шишек,
медно-рыжей коры.
Нет, не так жарко дышат!
Я мощней запах слышу,
помню — с давней поры.
Рядом с Обью-рекою
на крутом берегу
детский лагерь построен
был (тогда ещё воин
нёс погибель врагу).
Аромат же сосновый,
той земли красота
открывались, готовы
нас одаривать
снова и снова,
оставаясь в душе навсегда.
Бег по шишкам нагретым,
сосны, сосны и Обь…
Помнят бывшие дети
то сибирское лето,
когда длилась приветно
дятла звонкая дробь.
* * *
Нас военной порою
на восток занесло.
К дому рвались, не скрою,
жаль, в Сибирь вновь с тобою,
друг, попасть не пришлось.
Окошки в детство. Речка Курица
Утро. Чай — потом! Бежим на горку.
Там стеною золотой песок.
Солнце то посматривает зорко,
то уйдёт в берёзовый лесок.
Замок с садом (из кривых травинок)
строим. А сломают — не беда.
Прискакали Валя, Таня, Зинка.
С визгом — к речке, где блестит вода.
Спрятали обувку здесь, в осоке.
— Под мостом пройдём?
Пошли гуськом.
Поначалу осторожно ноги
шарили по дну, все ж босиком.
Вот и мост. Машины сверху мчатся.
Тут темно. И гулко бродит звук.
Холод до волос успел добраться.
Слышен сердца частый-частый стук.
Вышли как из злого подземелья.
И светло, и зелено вокруг!
— На ноге пиявка!
Да, успели
повисеть у каждой из подруг.
Понеслись, лишь ноги засверкали,
вдоль речушки Курицы домой.
Долгий летний день едва в начале.
И в начале праздник мой земной.
Романиха. Четыре времени года
Березняк Романихой зовётся.
В центре наша школа — добрый дом.
По ВЕСНЕ сюда прийти неймётся:
пахнет клейким молодым листом.
ЛЕТОМ, лишь прольётся дождик щедрый,
мы бегом окопы осмотреть.
В сорок первом рыли их усердно,
а сейчас осыпались на треть.
Под сухой травой на самой кромке
пуговок-свинушек пёстрый ряд.
Шутим, собирая их в котомки:
— Гляньте, наши головы торчат!
ОСЕНЬ тёплая листвой опавшей,
шумом, хрустом забивает слух.
Мы подошвами сухой настил пропашем.
Ворохи взлетят — захватывает дух!
Соберём «стога». Охапку! Выше!
Падаем, зарывшись с головой.
По мешку несём домой. Под крышу
лист насыплют, чтоб теплей ЗИМОЙ.
Снежною порой на детских лыжах
обойдём по кругу: «Лес, привет!»
Вниз по склону — к спящей речке ближе.
Ближе к дому, где в окошках свет.
III Коль проснулся, позволено жить
Наше бытие
На рассвете
Коль проснулся, позволено жить.
Разве это не чудо?
Натянулась рассветная нить —
злата солнца причуда.
Ночку пряталось. Смотрит глазком
из-за тёмной завесы.
Вдруг подскочит и — кувырком
по дорожкам небесным,
чтобы снег молодой разбросал
световые иголки,
чтобы детских ватаг голоса
допоздна не умолкли.
* * *
Чудеса! Удивить поспешит
внуков бабка-природа.
Да не в прок то: тесно для души,
одолели невзгоды.
Заскочить бы в карету судьбы
с вороными конями.
Ждём и — шлем всемогущим мольбы.
Счастье где? За горами…
Можем хитрую сказку сложить
про зубастую щуку.
Вот такую бы нам изловить!
Как же, сунется в
