Прежде он любил наблюдать за людьми, запоминать и изображать их повадки, объединяя все это в одно целое, такое же прекрасное и одновременно чумазое, как улицы, по которым он бродил, зная, что случайностей не бывает и что все происходит не просто так. Но сейчас ему во всем мерещились только ужас и отчаяние.
Да, были еще «литорины», чьи «раковины» он любил «вскрывать» на пару со своим другом Уилки Коллинзом – ведь именно тот прозвал ночных женщин литоринами. Вдвоем они устраивали вечерние походы в театр или увеселительные прогулки по улицам, и, казалось, уже давно можно было бы всем этим пресытиться, но по какой-то неведомой причине, которую он пока не мог себе объяснить, пресыщение не наступало. Как Диккенс ни старался отогнать от себя эту опасную, разнузданную мысль, ему хотелось чего-то еще большего. Правда, он и сам не знал, чего именно.
Казалось, навсегда опустился занавес, отгородив его от праздничного мира, в котором он побывал в детстве. Мир-карнавал, где акробаты крутили свои яркие разноцветные кольца. Словно его ненадолго впустили в цирковой шатер и даже позволили побыть ведущим представления, а потом вытолкали взашей в ночную тьму. Диккенс испытывал ужас, чувствуя, как тускнеет свет, которому он не знал названия, но который когда-то освещал его жизнь.
Он знал, что наступит момент и он вернется домой, где храпит в своей комнате Кэтрин. И он сам заснет странным сном, в ритм своему вышагиванию. Это будет полусон-полубодрствование, в котором его начнут посещать самые причудливые видения. Чем это можно объяснить? Настойкой опия, которую он все чаще принимал в последнее время, чтобы легче засыпалось? Или его теперешней жизнью? Постепенно во сне ему станет легче, потому что с ним вступят в разговор его персонажи, а он сможет понять, как им дышится, ведь просто воздуха для этого недостаточно.
А через несколько часов, на рассвете, его разбудит грохот тележных колес – значит, торговцы уже повезли на рынок свой товар. И эта уличная суета под окнами его спальни принесет успокоение. Постепенно открывая глаза, он снова почувствует огромный прилив радости – оттого, что за эти краткие часы, пока он спал, сей прекрасный мир продолжал вращаться вместе с ним, Диккенсом, и его кроватью.
Когда он спустился вниз, чтобы открыть дверь и уйти, то услышал за спиной голос Кэти: «Она не виновата».
Диккенс вздрогнул, скинув с себя остатки сна, и оглянулся на дочь, пятнадцатилетнюю темноволосую красавицу. Как и он сам, Кэти была решительного нрава и на все остро реагировала. Диккенс любил всех своих детей, но только с Кэти находил общий язык, и она разговаривала с ним так, как не смел никто другой.
– Маман не виновата, что Дора умерла. Девочка была такая маленькая… Она сделала все, что могла.
– Конечно же, – нежно произнес Диккенс. – Твою маму никто и не винит.
Когда Диккенс пришел в клуб «Гаррик», Уилки Коллинз и Джон Форстер были так погружены в обсуждение скандала, связанного с одним художником и двумя дамами, что даже не заметили его. «Сэр, но в его сердце горит бессмертный огонь гения», – напирал Коллинз. У Коллинза была большая голова, насаженная на маленькое тщедушное тельце, и странность его внешности усугублялась еще одной примечательной чертой: левый его висок был выпуклым, а правый – впалым, отчего, если посмотреть на него поочередно с разных боков, казалось, что перед тобой два совершенно разных человека. Но даже и без этой анатомической особенности Коллинз был самым чудным из всех людей, которых Форстер когда-либо встречал в жизни. Ему не нравилось, что в последнее время Диккенс так проникся к этому преоригинальному молодому человеку, который (и Форстер чувствовал, что это так) потихоньку узурпировал его место доверенного лица Диккенса.
– Он гений, гений английского искусства, – не унимался Коллинз.
– Только не надо рассказывать мне про гениальность, – возразил Форстер, произнеся это слово таким тоном, словно речь шла о затяжной болезни. – В Англии гений только тогда гений, когда его поведение является респектабельным. И уж тогда, позвольте заметить, всегда пожалуйста, да.
– Ну, здравствуй, мой друг мамонт, – сказал Диккенс, подойдя к спорщикам со спины и похлопав Форстера по массивному плечу. Затем он присел на зеленый марокканский диван рядом с Уилки. – Рад видеть обоих своих друзей вместе за таким приятным занятием. А не распить ли нам по бокалу шерри негуса?[11]
Но Форстер уже не хотел никакого шерри негуса, и вообще с него было довольно. Откланявшись, он поднялся с дивана и ушел. Внезапный уход друга никак не вывел Диккенса из его благодушного настроения. Поведение Форстера он легко объяснил «родовой чертой всех мамонтов ледникового периода». Затем он рассказал Уилки про визит к леди Джейн Франклин.
– Я силен в таких темах, как путешествия и каннибализм, – заключил он.
– И в теме льда тоже? – поинтересовался Уилки.
– О да, еще как силен, – сказал Диккенс, подзывая жестом официанта. – Лед. Синий, как можжевеловая настойка. Иногда мне кажется, что это я потерпел кораблекрушение.
То было время, когда нервы Уилки Коллинза еще не были расшатаны. Это позднее он напишет детективный роман, за который его начнут прославлять как одного из самых выдающихся писателей, а потом быстро забудут. Это потом болезнь начнет подкашивать его, и он, чтобы избавиться от боли, начнет принимать столько опиума, что ему будет казаться, будто у него появился доппельгангер, призрак-двойник. Нет, сегодня мир еще манил его, а не рассыпался на фантомы. Еще не настало то время, когда глаза его превратятся в сплошные сгустки крови, и рядом с ним по-прежнему его друг и учитель – великий Диккенс. Человек-праздник. Вместе с ним Уилки занимался театром и даже работал в журнале «Домашнее чтение», который основал Диккенс. Судьбе еще только предстояло слепить его на свой лад, а пока еще он был уверен, что строит свою жизнь собственными руками. Он был молод, смышлен и, главное, легко соглашался на любые причуды Диккенса. Если эта причуда касалась литорин, Уилки знал самые лучшие дома и гостиные, куда стоит для этого наведаться. Но в данном случае он был в растерянности, не понимая, с чем он должен согласиться и как.
– Это же настоящее фрикасе из великих, похороненных под грудами льда, эта тема про благородную смерть знаменитостей… Вы точно уверены, что это для вас?
– Там еще были чаны, – напомнил Диккенс. – Не забывай.
– Да, но неделю назад вы сказали, что садитесь за новый роман и не желаете, чтобы между вами и вашей очередной книгой вставала какая-то другая писанина.
– Ну, – проговорил Диккенс, – я никогда не утверждал, что являюсь последовательным человеком. И потом, я просто устал, мой дорогой Уилки. Я так гнал «Тяжелые времена», что на одну треть находился в состоянии исступления и на все три трети – в состоянии бешенства.
– Зато это было хорошее время для «Домашнего чтения», – заметил Уилки.
– Да, но теперь я совершенно вымотан.
Уилки знал, что журнал Диккенса, в котором он частями публиковал свои романы, был для него чуть ли не основным источником дохода. Было важно и то, что все сочинения, выходящие из-под его пера, пользовались огромной популярностью.
– Я не могу садиться за роман, – посетовал Диккенс, – и мне нужен сюжет, чтобы распродать рождественский номер.
Завидев в углу комнаты черную горбатую фигуру, похожую на большого жука, писатель оживился:
– Ба, Дуглас Джерролд![12] Вот кто нам нужен!
И Диккенс тотчас же подозвал его. Голубые глаза Джерролда оттеняли широченные черные брови на узком лице, отчего казалось, что это не брови вовсе, а два мотылька, осторожно сложивших крылья и замерших в ожидании удобного момента, чтобы взлететь. Джерролд был ужасно рад видеть Диккенса, но от выпивки отказался, сославшись на недомогание, которое не отпускало его вот уже несколько месяцев. Зато он рассказал короткую и смешную историю про шерри негус и брата Джейн Остин, с которым вместе служил во флоте.
– Кажется, я читал одну из ее книг, – задумчиво произнес Диккенс. – Кто в наше время возьмется прочитать больше одного романа Остин?
– Маколей.
– Вот именно! – воскликнул Диккенс. – В отличие от тебя, Дуглас, она так и не поняла, что все, что пульсирует в нас и проносится через наше сердце со стремительной скоростью, должно присутствовать в каждой написанной строчке. Именно поэтому после смерти популярность ее так и не возросла и про нее почти забыли. И именно поэтому мне нужен ты. Напиши нам что-нибудь в рождественский номер.
– Я бы с радостью, Чарли. Но я сейчас работаю над новой пьесой и боюсь, что до весны не смогу быть в твоем распоряжении.
Когда Джерролд ушел, Диккенс притих. Спустив обручальное кольцо, он задумчиво крутил его на кончике пальца. Он никому не говорил, но общение с леди Джейн Франклин неожиданно задело в нем какие-то струны. Все это было непонятно, но его не отпускал их разговор. Он вернул на место обручальное кольцо и сказал:
