Одна мысль зацепилась за другую, и Диккенс начал записывать свой рассказ. Когда во время первой экспедиции Франклина закончились продукты и есть было нечего, охотник Микель из племени ирокезов предложил «чудовищную идею поддержать свое существование, питаясь мертвой плотью заблудившихся путников», или даже зарезать с той же целью пару членов собственной экспедиции. И тогда сэр Джон исхитрился убить этого негодяя выстрелом в голову – к вящему удовлетворению всех, прочитавших сию книгу, и тех, кому еще только предстоит ее прочитать, – добавил от себя Диккенс.
Перо его едва успевало за разгоревшимся воображением, животворный дух писательства бодрил. Вот как поступил этот человек! Вот каким он был! Сам же Диккенс мог жить, находить ответы и познавать самого себя только через повествование. В этот раз он словно присоединился к трагическому путешествию сэра Джона, погрузившись в неведомый мир мерзлоты, не выпускавший из себя ни одной тайны. И он подумал, что вот такие сильные духом люди будут стоически и до конца переносить все лишения, как и он сам будет тянуть семейную лямку. Сэр Джон никогда бы не совершил такой ошибки, как ирокез Микель, ведь тот был обречен на нее из-за своей расовой принадлежности. То была ошибка-страсть, и он, Диккенс, совершил такую же ошибку только по причине своего юного возраста. Разве он не вожделел вцепиться в чресла Марии Биднелл – точно так же, как какой-нибудь эскимос с радостью отведал бы от благородной лодыжки досточтимого сэра Джона? Но мудрость цивилизованного человека как раз и состоит в умении обуздать свои желания, отвергнуть их и растоптать. В противном случае англичанин окажется ничем не лучше какого-нибудь эскимоса или ирокеза по имени Микель.
Картина прояснялась. Нельзя верить свидетельствам дикаря, потому что он лжец. И тот факт, что в деревнях, где живут дикие племена сплошь татуированных пигмеев, неоднократно были обнаружены расчлененные и сваренные человеческие тела, может свидетельствовать лишь об одном.
Давно было замечено, что дикари считают нормальным делать подобные жертвоприношения своим столь же диким божкам, которых они изображают с огромными ртами и выпученными глазами, – заключил Диккенс, ободренный уверенностью в своей правоте.
Он уже вовсю расписался, работа близилась к завершению, в голове его звучала музыка. Злость на самого себя, на неспособность подняться над своими страстями была связана с тем разочарованием, которое доставили ему в жизни женщины – сначала его собственная мать, потом Мария Биднелл, потом жена и ночные литорины. Поэтому на какое-то мгновение он даже позавидовал сэру Джону, не обремененному женщинами там, куда он ушел.
Благородство этих джентльменов и их лидера, которое всем нам пример, попади мы в подобные обстоятельства, – продолжил Диккенс, – перевешивает тяжестью всей вселенной болтовню убогой горстки нецивилизованных людей, живущих в уюте и с такой постыдной легкостью рассуждающих про человеческую кровь и подкожный жир.
Он закольцевал текст как реквием – по канонам затихающей музыки, – сдержанно написав пару фраз о том, что мертвые достойны нашей защиты и бережного отношения к их памяти.
Господь знает, когда придет и его час, и он сам будет знать тоже. Это потом он разведет костер и сожжет все свои письма, на что у него уйдет почти целый день. Он создаст из своего имени мир с двойным дном, еще более причудливый, чем его собственные книги, и это будет самый закрученный из всех его сюжетов. Он свяжет друзей клятвой молчания. У него будет твердое поручительство, что они унесут все его тайны с собой в могилу.
И еще он заплатит огромную, убийственную цену за неспособность в итоге укротить свое большое неуемное сердце. И цена эта будет – его собственная душа.
Глава 5
Хранитель полагал, что визит вице-королевского инспектора начался очень даже неплохо. Аборигены высыпали на берег, чтобы поприветствовать прибывшего губернатора сэра Джона Франклина со своей свитой. Они прыгали и приплясывали, выражая радость бурными выкриками. Пусть это было не очень цивилизованно и лишено привычной английской чопорности, зато такое проявление эмоций возымело свой эффект. Внимание леди Джейн Франклин было приковано к девочке, танцующей корробори[13] в круге с другими детьми на сверкающем, словно кварц, белом песке. На шее ребенка висело длинное прекрасное ожерелье, а через правое плечо была перекинута большая белая шкура кенгуру. Девочка эта выделялась не благодаря своему экзотическому наряду, не потому, что она была совсем миниатюрной, и дело было даже не в ее огромных черных глазах. В ней чувствовался вызов, характер.
Леди Джейн не могла иметь детей. Своим друзьям, если они очень уж приставали, она говорила, что никогда этим не тяготилась и так даже легче. Это было неправдой, но со временем любая уклончивость порождает свою правду. И леди Джейн начала избегать детей. С возрастом, а сейчас ей было уже сорок семь, все это переросло в беспокойство. В детях она видела то, чего недоставало ей самой, и сердце ее сжималось от ужаса. Словно чем больше было детей, тем меньше становилось ее самой. Словно ее умирание было связано с тем, что они существуют.
Их смех и шумливость отдавались усиленным эхом в пустых залах ее памяти. Она до сих пор не могла забыть, как однажды, когда они были моложе, сэр Джон поинтересовался, отчего она так бледна, а ей было страшно и стыдно признаться, что у нее начало кровить. Захлопнув книгу, она посмотрела тогда на мужа и сказала, что полностью согласна с Вордсвортом, писавшим, что совершенство живет только в душах одиноких.
– Разве не так? – требовательно вопрошала она тоном, раскалывающим воздух.
И он согласно кивнул. Он всегда с ней во всем соглашался. Было много еще беременностей, которые неожиданно обрывались. Она творила внутри себя жизнь, но эта жизнь покидала ее. Никто не знал об этом. Все, что происходило с ней лично, не было предназначено для глаз и ушей общества. Никаких некрологов в «Таймс», слов соболезнования, обсуждений и пересудов, никакого ношения траура. Горю ее некуда было выйти, и оно оставалось в ней. А потом время для нее закончилось, и в ее организме все поменялось. Но сегодня, наблюдая, как пляшет на берегу эта девочка-аборигенка, леди Джейн была потрясена: она вдруг ощутила, как растворилась в ее душе эта невыносимая тяжесть и к горлу подступило чувство, которому не было названия.
Девочка немного выбивалась из ритма танца, но леди Джейн видела, что именно этим она и притягивает к себе внимание и все это только усиливает ее необычность. Женщине вдруг ужасно захотелось дотронуться до нее.
– Ты только посмотри, – произнесла леди Джейн, обернувшись к своему грузному, постаревшему супругу. – Так и хочется схватить и приласкать этого дикого детеныша.
Эти непроизвольно сказанные слова удивили и ее саму, и мужа. Но леди Джейн решила, что пугаться тут нечего. Девочку отделял от обычных детей тот факт, что она была туземным ребенком, а будь она старше, то стала бы как все – обыкновенным дикарем.
Полагая, что супруге губернатора в данном случае более интересен не типаж, а артефакты, Хранитель начал рассказывать про девочкино ожерелье – что оно состоит из сотен крошечных ярко-зеленых ракушек, нанизанных на длинную нить из жил поссума. Такие бусы оборачивают вокруг шеи несколько раз. Потом он добавил, что ожерелье досталось девочке от матери, умершей пару лет назад, а накидка из шкуры кенгуру перешла ей от отца, который скончался всего несколько дней тому назад.
– Бедная сиротка, – воскликнула леди Джейн, тронутая этим откровением до глубины души.
– Ее зовут Леда, – сказал Хранитель, – и ей семь лет. Она тут самая маленькая.
– Значит, она снесет два яйца и даст потомство?[14] – с улыбкой произнесла леди Джейн.
– Кто снесет два яйца? – в замешательстве переспросил Хранитель. – Я рассказывал вам про эту девочку, а не про курицу.
– Будьте осторожны и не подпускайте к ней лебедей, – продолжала подтрунивать гостья.
– Простите, мадам, не понимаю, – заметил Хранитель. Ведь его познания в древней мифологии не распространялись дальше того, что содержалось в ветхом альманахе Карсвелла «Имена из античной классики».
– Ну, Леда, – пыталась подсказать леди Джейн.
– Точно, – улыбнулся Хранитель. – Красавица из древних времен.
– Просто греки верили, будто Зевс превратился в лебедя, чтобы овладеть Ледой.
– Да, красивая сказка, конечно, – неловко рассмеялся Хранитель, оторопевший от самой истории, от прямолинейности леди Джейн и от того, что попал впросак, проявив невежество. – Какие мифы, и сколько же их было, этих древних богов! – вздохнул он.
В конце танца дети всей ватагой как раз пробегали мимо, и Хранитель поспешил объяснить:
– Да, хочу вас предупредить, что мы тут зовем ее Матинной.
