— Подгребай. Курить есть?
Я достал спрятанную за подкладку сигарету.
За полчаса новый знакомый рассказал мне всё, какой контингент, чем кормят, за что устроился сам.
Его звали Олегом. Был он из Молдавии, здесь служил, потом женился, остался. Здесь же и зарезал свою жену. Потом попытался сжечь тело.
Свидания были запрещены. Нельзя было также читать, писать, громко разговаривать. Радио, телевизора нет. Но, правда, имелся неполный комплект домино и непонятно для чего картонное шахматное поле.
Врачи не появлялись. Никакого лечения не проводилось. Зато персонал круглосуточно фиксировал в журнале наблюдений всё происходящее.
По утрам в унылом больничном сквере разгуливали те, кого всё же признали больными.
Они были одеты в одинаковые халаты горчичного цвета.
Предпочитали гулять поодиночке. Некоторые беседовали сами с собой, энергично жестикулируя при этом. Другие отрешённо смотрели себе под ноги.
Под их ногами шуршала жёлтая листва. Маленький худой армянин, грохоча, катил телегу, на которой стоял бак с кашей. Застиранный байковый халат делал его похожим на старуху Шапокляк.
Год назад, проходя службу в танковом полку, он угнал танк. Его хотели судить. Но приехали родственники из Еревана. Солдата комиссовали и он начал делать карьеру на стезе психиатрии. Пока правда в качестве сумасшедшего. Но ему уже доверяли столовые ножи и разрешали свободное перемещение по территории диспансера.
Олег умудрялся где-то доставать сухой чай. Мы жевали сухую заварку, запивая её водой из под крана.
Чай на какое — то время давал иллюзию кайфа.
По ночам я пересказывал однопалатникам прочитанные книги, читал стихи. Наибольшим спросом пользовались диссидентская поэзия моего студенческого друга Серёги Германа:
И плакала земля, когда ломали храмы, когда кресты переплавляли на рубли, когда врагов, под стук сапог охраны, десятками стреляли у стены. А кто заплачет обо мне, когда судьба закончит счёт и жизнь моя, под слово — Пли! У грязных стен замрёт.
Некоторые милиционеры ночью выпускали нас в туалет, курить. Примерно через три недели, я предвидя скорую выписку, в туалете разодрал футболку. Сплёл из неё верёвку, спрятал в подушке. Ночью снова попросился в туалет и там, услышав шаги санитара, сымитировал повешение.
Меня притащили в палату. Санитара заставили писать объяснение. Потом он долго сокрушался, «и чего я тебя спасал урода!? Премии из-за тебя лишили».
Трюк не удался. На следующий день меня выписали и отправили на тюрьму.
* * *
Суд был суровым и скорым: вся его процедура заняла не более часа. Обвинитель запросил семь лет.
«Этого срока, — сказал он — будет достаточно, чтобы подсудимый исправился и стал равноправным членом общества». Интересно, какой Бог наградил прокурора таким даром, определять, кто исправится за год, а кто за десять?
Перед приговором я загадал:- «Если пронесёт, обещаю завязать с нечестной беспутной жизнью. Женюсь. Буду трепетно относиться к закону…»
Но не пронесло. За побег к пятерику добавили ещё год. Строгого.
Строгий режим это ничего, даже хорошо. Я уже убедился, что чем строже и страшнее режим, тем спокойнее сидеть. Чем больше у людей отсиженного срока — тем более они приспособлены к нахождению среди подобных себе.
В этом конечно же нет заслуги пенитенциарной системы.
Просто долгое сосуществование среди одних и тех же людей, в условиях ограниченного пространства рано или поздно приводит к каким-то конфликтным ситуациям.
Опытные сидельцы, прошедшие через ад советских и российских тюрем уже давно поняли, что тюрьма это не арена для гладиаторских боёв, а их родной дом, где им предстоит провести много, много лет, а возможно, что и всю жизнь. Там надо будет жить, работать, отдыхать и потому во избежание нежелательного геморроя, в виде последствий и карательных мер со стороны Администрации волей неволей приходилось становиться настоящими мастерами компромиссов.
Зная, что одно необдуманное слово может привезти к заточке в бок, опытные зэки приучали себя «фильтровать базар», контролировать свои действия и умело просчитывать их последствия.
На общем же режиме преобладала руготня — бессмысленная, изощренная, страшная, затеваемая даже не во время ссоры, а просто в процессе общения. Она до сих пор вспоминается мне с некоторой оторопью.
* * *
В осужденке у всех один разговор — скорей бы на зону. На зоне хорошо. Там можно ходить по земле, дышать воздухом, смотреть телевизор. Там кино, баня, куча впечатлений, множество разных людей. А ещё постель с простынею и наволочкой. На электроплитке можно пожарить картошечку.
Там настоящая жизнь, не то, что в тесной, провонявшей табачным дымом камере следственного изолятора. Почти воля. Красота!
Женьку Кипеша с суда нагнали домой. Он получил три года условно. Спрашивается, зачем бежал? Романтики захотелось что ли?
* * *
Странно устроен человек. Я ждал этапа как манны небесной, но когда ранним утром коридорный постучал ключами в дверь, назвал мою фамилию и приказал собираться на этап, я, закинув за спину баул, собранный мне приятелями, всё же остановился в дверях, чтобы оглянуться на бетонные стены и серые лица людей, с которыми успел подружиться за многие месяцы. На какую-то долю секунды мне стало жаль расставаться с этим местом.
* * *
Спецавтомобиль для перевозки заключённых, автозак, или по старому — «ворон» гудел, словно пчелиный рой. Разделенный внутри на узкие секции — «боксы» — он и в самом деле походил на огромный потревоженный улей.
Вместимость «воронка» составляла до двадцати человек, включая трёх человек из конвоя. Ещё двое сидели в кабине водителя.
Но бывало, что автозак набивали человек под сорок. Последних, с дичайшим матом забивали в машину уже пинками. Очень часто, когда фургон был уже полон и зэки орали:
— Начальник! Ты рамс попутал! Тут уже места нету!
Начальник конвоя пускал вперёд служебную собаку — «Фас!»
После этого на вопрос конвоя зэки дружно кричали:
— Начальник! Да места полно. Можешь ещё столько же затолкать!
После того, как зэков утрамбовали, машина, скрипя перегруженными рессорами рванулась вперёд.
Я уже обратил внимание, что стоит только нескольким зэкам собраться вместе, как все они тут же считают обязательным закурить. Одновременно. В тесных боксах стоял дым. Надсадно кашляли тубики. Периодически машину подбрасывало на ухабах.
Один из зэков, клацая золотыми зубами весело и зло кричал:
— Дрова везёшь, сука!?
Он был худ, костистые скулы обтягивала желтоватая нездоровая кожа, голова острижена под машинку. В темноте мерцали тёмные, злые глаза. Тускло блестели зубы.
Двое молодых зэков негромко переговаривались.
— Слышал, что на больничку вор заезжал.
— Ну да! Вадик Резаный. На больничке он недолго пробыл. Кумовья его сразу же после операции на этап отправили. Им геморрой не нужен. Только не вор он. Раскоронован. На крытой по ушам дали. По этапу уже фраеришкой шёл.
Примерно через час автозак дёрнулся и остановился. Заскрипели железные ворота. Взревел двигатель, машина дёрнулась и проехала ещё несколько метров. Закрылись первые ворота, открылись еще одни. Шлюз!
Автозак въехал во двор колонии, остановился, но мотор продолжал работать.
Внезапно все резко изменилось: интонации голосов конвоя, лай овчарок, запахи. Тот, что с золотыми зубами, перекрестился.
— Ну слава Богу, вот мы и дома. Господи, спаси меня, грешного, от порядка здешнего, от этапа дальнего и от шмона капитального…
Жёсткий хриплый голос с раздражением крикнул:
— Выходи!
Зэки cпрыгивали на грязный асфальт. Закидывали на спины баулы и клетчатые сумки со своими пожитками, затравленно озирались.
Сержант — водитель заглушил двигатель, захлопнул дверцу и облокотился на решётку радиатора.
Последним из машины спрыгнул золотозубый. Поеживаясь от холода, он закинул на плечо тощий сидор и присел на корточки.
Зона… конвой, собаки. Чуть вдалеке грязновато — серые здания бараков, штаба, бани. На фасаде штаба покоробившийся фанерный щит.
По серому небу лениво плыли кучевые облака, они почти цеплялись за сторожевые вышки и за крыши бараков.
Конвой был равнодушно-спокоен, овчарки напротив злобно-недоверчивы. Матово блестели чёрные сапоги. Пахло табаком, сапожной ваксой и почему то креозотом, будто бы мы стояли на шпалах.
Начальник караула с грязной засаленной повязкой на рукаве, перебирал папки с личными делами и выкрикивал фамилии:
— Кондрашин!
— Осужденный, Кондрашин Анатолий Михайлович, 1958 года рождения, статья 102 пункт «б», 12 лет.
