Вася хлёстко бьёт кого — то резиновой дубиной. Пока он таким образом наводит порядок, несколько человек из молодой блатной поросли прорываются в столовую.
В столовой стоял прогорклый запах лука, капусты, немытого тела.
Баландер вышвыривает из раздаточного окна миски с тёмной жижей.
На столах исходит паром жидкая баланда, с плохо почищенной и разваренной картошкой. В некоторых попадались даже куски шкуры, содранной со свиных голов.
Прямо передо мной на столе лежит брошенный кем то кусочек свиного эпидермиса, к которому прилипло несколько коротких, твёрдых чёрных волосинок. От этой картины становится не по себе.
По донышкам мисок продолжают напряженно стучать ложки. Поверх этого стука стоит равномерный гомон.
Я сую хлебную тюху в карман телогрейки, выхожу из столовой.
* * *
В лагере двое моих подельников по побегу — Саня Могила и казах Марат Жумабаев. Они соскочили первыми, следом за Пантелеем. Задержали их недели через две, у кого то на даче.
Жумабаев забился в мужичий отряд, я его и не видел. Могилу подтянули блатные и он сходу принялся наводить «воровские движения».
В лагере, у любого человека остаются два направления — вниз или вверх. Если он сумеет не покатиться вниз, то идёт вверх.
Я дремал на шконке, когда меня разбудил Саня. Он вошёл в барак с холода, раздражённый и злой.
— Развелось козлоты — сказал он, — в барак к порядочным арестантам зайти невозможно… Шныри скоро пропуск начнут спрашивать, как мусора.
Саня по лагерным меркам одет как Денди. Чёрный милюстиновый лепень, пошитая у лагерного умельца — портного кепка-пидорка с широким козырьком.
По новой фене это уже не пидорка — феска.
Я достал сигарету.
— Щикарно выглядишь, — сказал Саня. — Худой! Стройный!
Мы долго хлопали друг друга по плечам.
— Как там Пантелей? — спрашивал Саня. — Что у Жени?
— Лёня выхватил пятнашку, уехал на крытую. Кипеш уже дома. Обещал передачу, но чего — то не спешит.
Бывший подельник принёс мне сигареты, чай.
Посидел у меня в проходе. Побренчал чётками.
— Ну ты, обращайся если что. Поможем… Кому надо укажем…
Я заверил, что обязательно обращусь.
Мой знакомый по дурке Олег, тоже был в лагере. Уже работал дневальным, или шнырём моего отряда. Всего лишь пару месяцев назад на крутой лестнице лагерной иерархии он был всего лишь человеком из толпы стоящей внизу. Но сейчас уже поднялся на ступень выше.
Теперь он был совсем другой, важный. Выглядел, как аким в современной Киргизии.
Так я понял, что в критических ситуациях проявляется истинное лицо человека. Причем в таком виде, который он не мог предположить и сам.
Вероятно сладок был ему нынешний статус, и то право, которым он теперь обладал. А кое какие права у него были, ибо, он еще назначал, кому мыть полы.
И люди туда требовались постоянно, так как площадь полов в бараке была обширной и постоянно грязной.
В отряде его начали побаиваться, так он ходил к куму, минуя отрядника.
Всё это завышало самооценку его собственных поступков. Неизбежно наступало гипертрофированное осознание своей значимости.
Кто — то сказал про него. — «Важный, как манды клок». Выражение понравилось.
Погоняло дали — Клок.
В одной секции барака со мной оказался ингуш Алихан Тебоев. Алик по нашему. Кентовался он с чеченцами, их в зоне было человек пять. Алихан был неплохой парень, честный, порядочный. Я знал его ещё по тюрьме. Несколько раз пересекался с ним в транзитной хате, во время этапов.
В тот день Алик с круглыми глазами влетел в секцию, вытянул из ботинка выкидной нож, бросил его мне.
— Прибери. Меня менты в ШИЗО пакуют. Клок, сука докладную написал.
Только я успел спрятать выкидуху в матрас, зашёл Вася Мент. Увёл Алика в надзорку.
Вечером, чеченцы оттянули Клока в сторону, спросили. — Где Алик? Что случилось?
Клок сделал большие глаза, стал клясться мамой, что ничего не знает.
«Если ты сейчас промолчишь, то считай, что тебя уже нет»- пронеслось в моей голове.
Я поднялся с кровати и крикнул:
— Это же ты, сука кумовская, Алика сдал!
Вокруг нас образовалась плотная тишина.
Клок сорвался с места. Выбежал в коридор. Через несколько минут в секцию зашли шныри, несколько бригадиров.
Кто — то ударил меня в лицо. Я упал, и прежде чем успел подняться, меня начали бить ногами. Я уткнулся лицом в ещё мокрый пол. Удары приходились на тело, руками я успевал лишь закрывать голову. Запомнились пудовые зэковские ботинки с тупыми носами. Я был уверен, это Клок. Он все время норовил пнуть меня по голове.
Потом, уже через много лет после освобождения я читал воспоминания Вадима Туманова, много лет отсидевшего на Колыме и ставшего первым советским миллионером. Он писал о том, что и сам каким то образом за мгновенье до удара даже через ватник или бушлат безошибочно чувствовал, куда он придется, Подтверждаю, так и есть.
Уворачиваясь от ударов я крутился как уж, боясь, что уже не встану.
Никто, ни мужики, ни блатные не вмешивался.
Чеченцы тоже стояли в стороне, зыркали по сторонам. Что — то гырчали по своему.
Я чувствовал себя беспомощно и мерзко. Лицо было разбито, зубы покрошены, болели рёбра.
Клок улыбался.
— Ой! Что это с тобой? Упал? — Спрашивал он с притворным испугом.
Во рту у меня скопилась кровь. Я сплюнул на пол.
— Ладно, — сказал я, — ты не переживай. Мы разберёмся, — и вышел из барака.
Рядом с Виталиком сидели Миша Колобок и незнакомый чернявый парень, баюкающий руку, со скукоженными пальцами. На нём была чёрная футболка с вырезом на груди. Из выреза выглядывал белый алюминиевый крестик.
Ребята собирались чифирить. Над закопчённой кружкой поднималась жёлтая пенная шапка.
Колобок перелил чай.
— Кто тебя? — спросил Виталик.
— Козлы. — Ответил я — Клок и шныри.
Чернявый протянул мне кружку. — Ну давай сейчас чифирнём и сходим.
Миша Колобок промолчал.
Я спросил чернявого, кивая на руку.
— Не помешает?
Виталик засмеялся.
— Ни в коей мере. Женя работает ногами примерно также, как ты кулаками. Женя, покажь!
Парень усмехнулся, скинул с ноги ботинок и совершенно не напрягаясь почесал большим пальцем ноги у себя за ухом.
Я уважительно кивнул головой.
— Да-ааа! Мастерство не пропьёшь.
Чифирнуть мне не дали. Через несколько минут в коридоре раздался топот сапог.
Вася — Мент поманил меня пальцем. — Пошли. ШИЗО по тебе плачет!
Предупредил. — Шаг вправо, шаг влево — считается побег. Бью дубиналом. Больно! Без предупреждения!
Виталик сунул мне в карман спичечный коробок. Буркнул:
— Там мойка. Аккуратней!
* * *
ШИЗО — это штрафной изолятор. Тюрьма в тюрьме, которая всегда заполнена непослушными осужденными. Кича! Кандей!
Некоторые из сидельцев проводят здесь большую часть срока, приобретая интеллигентную бледность кожи и туберкулез.
Переступив порог я огляделся. Осматривать особенно было нечего. Слева и справа нары, из толстых замызганных досок, пристёгнутые к стене железной цепью. У двери параша. У окна — железный стол и две табуретки, прикованные к полу.
Я кручу между пальцами спичечный коробок. Мне удалось спрятать его на шмоне. Под наклеенной этикеткой там спрятана половинка безопасного лезвия. Им можно в течение секунды вскрыть себе вены или располосовать чью — нибудь морду. Учитывая, что отрядным козлам я не глянулся, исключать такое развитие событий было нельзя.
Поздняя осень. По стеклу за решёткой стекают косые капли дождя.
Ночью в камере холодно. Штрафной изолятор специально строили так, чтобы нём всегда было холодно и сыро. Кругом бетон, пол, стены. Строили на совесть, цемента не жалели. Бетон хранит в себе холод и боль.
Нечем накрыться, нечего подстелить. Все теплое из одежды, отобрали перед тем, как посадить в изолятор.
Одиночество, перемешанное с кромешной тишиной, добавляет холода. Он напитал эти полы, ржавые решетки на окнах так, что сочится из каждого угла серых морщинистых стен.
Ночью похолодало.
Я просыпался среди ночи от ужаса и холода. За час-другой замерзал так, что мутился разум… Светила луна. В разбитое окно шёл холод.
Приходилось вставать и растирать ладонями замерзшие ступни.
Я мечтал о закруточке табака, о замутке чаю. Но ещё больше мне хотелось разбить табуретку на башке Клока, а потом долго, долго пинать его в лицо. До тех пор, пока оно не превратится в кусок окровавленного мяса.
Снова ложился. Забывался на какое — то мгновение Видел при этом удивительно яркие красочные сны. Снилось тёплое ласковое море, бархатный песок, который превращался в снежную порошу.
Снова приходилось подниматься. Тело молило о какой-нибудь тёплой вещи, или даже о газете, в которую можно было бы завернуться, как личинке в кокон.
