Ты никогда не думала, что Марина и ее сестра Анастасия — это один и тот же человек. Человек и его тень. Марина погибла — но часть ее, а точнее, ее душа, вселилась в ее сестру и дожила свою жизнь уже в ином образе. Ведь тень и в самом деле несет материальную энергию жизни человека. Недаром египтяне в древности считали, что пока живо изображение или имя, человек жив и его двойник Ка продолжает существовать на Земле…
Мы с тобой, Дарья, один и тот же сосуд, только созданный родителями дважды. Зачем?
Но вот Марина умерла, а ее Анастасия до восьмидесяти девяти лет жила только романами, питавшимися из поэтического источника Марины. Это сама Марина продолжала так будоражить души, вдохнув неуемную страстность и девичье любопытство в свою тень. Анастасия с т а л а Мариной, поскольку любой хранитель художественного музея есть лишь очеловеченный замысел владельца — того, кто создал все шедевры. Разве знали бы мы об Анастасии, скромной беллетристке двадцатого века, если бы не магический замысел Марины? Но, кто ведает, не забылась бы и Марина, если бы не жила ее душа так долго в образе стойкой Анастасии?
Ты вправе упрекнуть меня. Да, я не создала прекрасных произведений искусства. Но разве одна — но трагическая и прекрасная — и с т о р и я л ю б в и не стоит великой людской памяти?…»
Я допила уже холодный кофе, отложила в сторону тетрадки и подошла к окну. Деревья, ждущие тепла, чернели вокруг заглохшего фонтана.
Так вот какую роль уготовила мне моя истеричная (прости меня, Господи!) сестра! Роль своей тени!
Как она ошиблась во мне. Как переоценила мою способность любить! Я — тихая серебристая рыба, плавающая в океане своей души. Мне по сути так мало надо: только комфорт, только покой, только мои скромные рисунки и яркие декорации к чужим спектаклям.
К чужим? Сестра была самым близким мне человеком. Единственным, кто делал мое холодное детство все-таки счастливым.
Вот, что я могу обещать тебе, Анна, прости, — только декорации к спектаклю твоей жизни. Я опубликую твой дневник, сделав к нему рисунки. И не больше. Нет, это не означает, что я не любила тебя. Я любила тебя в детстве и помнила всегда. Я люблю тебя и сейчас. Я понимаю, что ты, наверное, жила страстно и романтично… А я — точно в раковине улитка — скрываюсь в своем замкнутом, узорчатом мире. Но стать твоей тенью — нет. Твое желание видеть меня такой, выскажи ты мне его раньше, вызвало бы во мне бурю возмущения, а сейчас ты смогла достичь лишь одного — придать моей скорби о тебе отравляющий привкус вины.
Я снова подошла к журнальному столику, взяла тетрадки. Буду читать в гостинице. А сейчас спрошу у соседа, как попал к нему конверт с письмами…
Вместо печали я чувствовала легкое раздражение: сестра зачем-то расставила сети на мою свободу, а я хочу оставаться самой собой!
Надо идти.
В квартиру мне придется наведаться еще не раз. И вообще нужно что-то с ней делать? Продавать? Конечно, хоть здесь жилье стоит дешевле, чем в столице, я все равно смогу получить неплохую сумму. Но даже такая перспектива сейчас не радовала меня. Не всем дано принадлежать к трезвым и расчетливым людям, принимающим смерть близких как способ личного обогащения. Вот и мой Максим все-таки не такой, ведь другой на его месте обрадовался бы, что его невеста (скажем так!) станет хоть немного обеспеченней. Но к тому же меня ждут, говоря языком гадальных карт, большие хлопоты: иногда квартиры продаются и никак не могут найти своего покупателя полгода и дольше…
Ну, сестра, спасибо тебе, конечно, но, знаешь, лучше бы ты, пережив свой кризис (а что кроме тяжелого душевного кризиса могло тебя подтолкнуть к такому страшному решению?) жила бы спокойно. И еще замуж бы вышла, ребятишек нарожала! Дура ты, дура, честное слово.
Я закрыла дверь, и слезы полились из моих глаз. Идиотка ты, сестра, бедная моя, несчастная, любимая…
Вытерев платком лицо, я позвонила в дверь к Василию Поликарповича.
Квартира молчала. Но через минуту мне послышался какой-то шорох. Выходит, старик не солгал: он и в самом деле там не один.
Внезапно я увидела, что рядом со мной стоит какой-то мужчина лет пятидесяти: задумавшись, я не услышала его шагов по лестнице…
— К Василию Поликарпычу?
Я кивнула, мельком глянув на незнакомца: коротко стриженый и моложавый, он был слегка нетрезв. — Да, но у него… Он не один и… ну в общем не открывает. — Я отвернулась, намереваясь уйти.
— Врет старик, — засмеялся мужчина, — и-зо-бра-жает. Кино, одним словом. А вы — сестра?
Он не уточнил — чья сестра, и мне стало ясно, что это — частый гость старого соседа.
— Сестра.
— Постойте. Хочу вам кое-что сказать! — Мужчина вдруг со всей силы застучал кулаком в дверь Василию Поликарповичу. — Открывайте! Это я! — Заорал он.
— Мне все-таки нужно идти, извините, — я попыталась продвинуться к лестнице. Но дверь внезапно приоткрылась. Василий Поликарпович высунул из темноты квартиры желтое лицо, И, видимо, чувствуя передо мной сильную неловкость и оттого стараясь на меня не смотреть, быстро — быстро заговорил, как бы оправдываясь: «Да я задремал, задремал, не кричи, Иван!»
— Полчаса барабаню! И в придачу с молодой дамой!
— Пройдите. — старик, поборов смущение, неопределенно махнул сморщенной рукой. Но я решила сделать ему приятное.
— Я знаю, что вы не один, Василий Поликарпович, да и тороплюсь. Скажите только, кто передал вам для меня письмо сестры.
Я не стала уточнять, что обнаружила в конверте еще и загадочное любовное послание…
— Да Владимир Иванович и передал, — сказал старик, отчего-то пожав плечами, будто сожалеет о моей непонятливости. — Объяснил, что она написала вам да не отправила. Э-эх, — тяжело, но, как мне показалось, не совсем искренне вздохнул он, — кто знал, кто знал… — Взгляд его затуманился, скользнул вниз и, вспыхнув, задержался на коричневой дорожной сумке в руках протиснувшегося в дверь Ивана: в сумке что-то звякнуло. Понятно, догадалась я, там — выпивка.
— А я вам вот что скажу, уважаемая сестра, — сказал Иван уже из прихожей старика. — Если вы захотите узнать мое мнение о происшедшем, а я подполковник милиции в отставке, между прочим, эксперт-криминалист, новая власть нас всех подсокращала, выбросила, как мусор, вот и маемся теперь, но квалификации не утратили, так вот, если мое мнение вас заинтересует, придите к Василию Поликарповичу специально, а он даст мне знать, встретимся и поговорим, раз вы сейчас торопитесь. А то пройдите. У него никого нет. Он один, как перст.
— Ну что ты такое мелешь, Иван! — чуть не до слез расстроился Василий Поликарпович.
— Ну ладно, ладно, — миролюбиво проворчал гость, — прячешь в шкафу…
— Она только что ушла, только что, за пять минут до твоего стука… А я придремал.
— Всего доброго, — попрощалась я. Старик уже почему-то вызывал во мне сочувствие и даже симпатию.
7
Вечером я снова вернулась к запискам сестры, которые она не совсем точно называла дневником. Под записями она иногда ставила даты, а порой нет, и хотя кое-какие числа присутствовали и в самом тексте (текст — какое мертвое слово!) от дневника в ее скрепленных вместе тетрадках были только исповедальность и относительная хронологическая последовательность изложения; но писала она не так как пишется дневник — день за днем, событие за событием, а произвольно, как ей приходило в голову: то и в самом деле описывала происшедшее за день или за неделю, а то просто на бумаге о чем-то или о ком-то вспоминала. Какие-то отрывки относились к ее ранней молодости, другие — к последним дням ее жизни… На полях иногда, словно Пушкин, сестра делала рисунки, а на одной из первых страниц, относящихся, как я поняла, к периоду ее юности, был приклеен вырванный из какой-то книги старинный графический портрет неизвестного мне человека и рядом обозначены даты его жизни: около 1330–1418. На меня так и пахнуло моим детством, пылью отцовских книжных полок, рассказами отца о Граале и Парацельсе, о странном городе Петру, о… Но я отвлеклась.
Главное, что стало понятно мне сразу: Анна начала свои записи в какой-то переломный для нее момент, в минуту сильного одиночества, когда, наверное, не к кому было мысленно обратиться. И оставалась только сестра! И то, что я была далеко от нее, и мы почти не переписывались в последние годы, только способствовало ее откровенной обнаженности: я стала ее вторым «я», ее зеркальным отражением. Вот откуда, наверное, ее мысль о тени…
.
«А теперь, дорогая, я расскажу тебе все по порядку. Вспомни себя тринадцать лет назад…»
Тринадцать лет назад я впервые влюбилась: его звали Толя Самарский. Артистическая звучность его фамилии сыграла не последнюю роль в зарождении моего девичьего чувства. Его жаргон, наоборот, вызывал во мне чуть ли не отвращение: он говорил «шпрехать на инглише», «пить из ботла», «фэйсом об тэйбл». Я решила «перевоспитать» его — и преуспела: со мной он ходил в кино, скромно держался за руку и читал Блока, но зато, как я потом узнала, с какой-то уличной «шмарой» (еще одно его словечко) занимался всем тем, что неплохо постиг благодаря эротическим видеозаписям и фоткам… Ему было восемнадцать, ей столько же — их тайные упражнения закончились ее беременностью, а потом и браком. Это была первая драма в моей жизни. Но пережила я ее легко: замуж мне не хотелось: семейная жизнь представлялась каким-то совершенно далеким, незнакомым городом, смутно белеющем на туманном берегу; а мне нравилось просто плавать в холодящей воде юной своей жизни, и только.
