Засунув ноги в тапочки, взятые из дома, я прошлепала к шкафу и достала из сумки открытку. честно считая свой детективный порыв — наивной глупостью.
Но даже при таком слабом свете было видно: записку и открытку писала моя сестра, почерк ее, такой неустойчивый и всегда разный, все-таки во всех ее письмах ко мне имел какие-то общие особенности, к примеру, вот это «в», похожее на английскую «f». Но любовное письмо и мой адрес на открытке — написал другой человек. Мне перестал казаться наивным мой порыв.
Хватит впадать в страхи и панику, сказала я самой себе, включая верхний свет давай-ка начнем разбираться в этом двойном послесловии к неизвестной пока мне истории, конец которой так мрачен.
Кто-то. явно, хотел, чтобы именно я прочитала о любви. О его любви? Вероятно. Кто-то, хотел, чтобы я приехала сюда именно сейчас — и сам отправил мне открытку Анны, которая почему-то хранилась у него… Может быть, и дневник он уже давно перепрятал? С какой целью? Ну, к примеру, чтобы его не забрали и не прочитали. Кто? Следователь. Если таковой в квартиру вообще приходил.
Или же — чтобы передать мне дневник лично!
Итак, если дневника в условном месте не окажется, будет ясно, что неизвестный человек, подписавший адрес на открытке, жаждет со мной встретиться. Но — зачем?!
И почему он пишет без обращения — забыл имя? Чье имя? Или он — трусоват и чего-то боится? Здесь — неясность. Но, главное, к чему мне чужое любовное признание?
Я протянула руку и, взяв письмо мужчины, вновь перечитала его. И вдруг почувствовала, какую страшную силу это признание в себе таит — будто в моих руках не лист бумаги, а шаровая молния, магически притягательная и смертельно опасная. Я замерла. Этот мужчина писал правду! Хотя… Я попыталась вчувствоваться в текст. Хотя чего-то не договаривал. Или — сам в себе этого не понимал… Нет, нет, именно скрывал — и намеренно! Не потому ли мне кажется, что за строками любовного признания спрятано взрывное устройство? Или — мое впечатление — только обратный эффект — после того, что случилось, все, связанное с сестрой, начинает представляться мне опасным?
Мне захотелось увидеть его глаза.
Погасив потолочную лампу, я снова легла в постель, но оставила валериановый свет ночника. И, едва опустила отяжелевшие веки, ясное и сильное ощущение чужого присутствия в моей комнате заставило меня сесть в постели и посмотреть на кресло: в нем никого не было.
Да, нет, опять ложась, решила я, это, конечно, мой новый знакомый, Андрей, он сейчас вернулся из ресторана, сел в точно такое же кресло в своем номере и сильно — сильно подумал обо мне.
К чему?
Я все-таки уснула.
6
Утром я сначала пошла к нотариусу, а через полтора часа уже вновь стояла перед знакомой дверью, пытаясь открыть замки. Услыхав позвякивание ключей, выглянул из своей квартиры Василий Поликарпович. Мы поздоровались.
— Вот, никак не могу справиться с непонятными замками!
— Да я помогу вам, — и действительно, старик открыл дверь с удивительной легкостью.
— Спасибо, — поблагодарила я, не зная, как намекнуть ему, что хочу побывать в доме сестры одна. Но сосед и не думал уходить. Он придерживал худой смуглой рукой дверь и уже рассказывал что-то из своей жизни; я плохо вслушивалась, но поняла, что он делится со мной воспоминаниями о различных случаях, когда ему удавалось открывать самые сложные замки, с которыми никто не мог справиться.
— Здорово у вас получается, — с некоторым опозданием похвалила я его, точно малого ребенка. — Без вас я бы так и стояла здесь, не зная, что делать.
Оказывается, старику только и нужно было мое восхищение; он тут же отпустил дверь и очень быстро, несмотря на хромоту, ушел к себе, пригласив меня зайти, если я того пожелаю.
— Правда, меня может не быть, — тут же непоследовательно предупредил он, — то есть я буду, но ко мне может наведаться одна дама. И я не смогу вам тогда открыть. Все-таки я, сами понимаете, живу один, одному плохо и вот ко мне и приходит женщина. Вас это удивляет?
— Нет что вы, — нашлась я, — конечно, не удивляет.
Старик был удовлетворен. А я извинилась и, войдя в свой старый дом, прикрыла дверь.
Пыльным запахом пустого, небольшого помещения пахнуло на меня. Как ни странно, присутствие за стеной почти незнакомого Василия Поликарповича, внушило мне успокоение, и я свободно прошлась, оглядывая квартиру.
Я сразу заметила старые книжные полки, за которыми виднелись некрасивые пятна на обоях — от какого-нибудь ядовитого дихлофоса или карбофоса, должного уничтожать клопов и тараканов. На четвертой полке сверху и, правда, поцарапанной, в один из томов «Тысячи и одной ночи» были спрятаны тетрадки сестры: я нашла их сразу. Никто ее дневник не перепрятал, значит, мое предположение, что некто неизвестный жаждет со мной встретиться, всего лишь игра моего настороженного воображения.
Надо будет спросить у старика — соседа, кто передал ему письмо для меня, и когда передал — сразу после того, что случилось или незадолго до моего приезда.
Кроме книжных стеллажей в комнате были: старый диван, стенка шестидесятых годов, дешевая полировка которой в нескольких местах почему-то вздулась и потемнела, и два кресла, стоящие друг против друга на темно-желтом пушистом паласе. На журнальном столике возле дивана лежал маникюрный набор, и почему-то именно эта полуинтимная деталь произвела на меня самое тяжелое впечатление.
Дверь во вторую комнату, расположенную напротив той, где я находилась, была закрыта, и я, преодолев неприятное чувство, что там может обнаружиться нечто неожиданное, поспешила распахнуть ее: обычная спальня со шкафом для белья от старого польского гарнитура, купленного еще в пору моего детства, и такой же старой кроватью. Трюмо тех же времен было, конечно, не завешено — и мое собственное, бледное и встревоженное лицо, тут же отразилось в нем. И везде — пыль, пыль, пыль.
Я прошла в кухню. Желтоватые пеналы дешевого гарнитура и чистая электроплита. Коричневые с оранжевые цветами, уже несколько выцветшие, шторы, керамические вазы и кувшины на широком подоконнике, засохшие розы в красивой вазе. Сколько простояли здесь мертвые цветы? Полгода? Год?
Внезапно я вспомнила, как в этой кухне сестра делала мне, маленькой, бутерброд с маслом: она посыпала масло сахаром и, разрезав хлеб на несколько ровных квадратиков, сказала, что теперь получилось настоящее печенье.
Я открыла дверцу одного из кухонных шкафов и увидела банку растворимого кофе. В другом пенале я нашла чашки. Чайник стоял на столе. И, подчиняясь неясному побуждению, пришедшему, видимо, из моего детства, вскипятила на плите чайник, потом насыпала в чашку кофе и только тогда, заварив кофе и поставив чашку на журнальный столик в комнате, наконец, достала дневниковые записи сестры из желтого тома «Тысячи и одной ночи».
Четвертый том, четвертая полка… Случайность? Или сестра придавала значение числам?
Я еще помедлила прежде, чем начать читать. Кофе получился крепким, но горьковатым. А в окно были видны ветки старого морщинистого тополя. Мне показалось, что моя скорбная печаль о сестре и о детстве отделилась от моей души и, точно легкий дымок, отлетела к противоположному креслу, осела на его скромную обивку и приняла очертания, едва проступающего в прозрачном воздухе тонкого женского силуэта.
«Дорогая моя сестра, — писала Анна, — из моего дневника, который и писался — удивишься! — как обращение к тебе, ты узнаешь о моей жизни все. И все — о моей любви. Впрочем, мы — люди, отравленные самоанализом, а я — еще и так называемой профессиональной психологией, — уже не можем с точностью сказать, есть ли то роковое чувство, которое захватывает нас и загоняется нами часто в наше подсознание, действительно то, что во все времена называлось любовью. В конце моих записок ты найдешь мою г л а в н у ю просьбу, которую я прошу тебя исполнить.
Но сначала я хочу тебе сказать, что, кроме тебя, у меня нет никого. И у тебя теперь никого нет Отец — что он? — другая семья, другой ребенок. Да и с его эмоциональной холодностью он всегда был от нас далек. Никого.»
Неправда, подумала я, а мой Максим? И тут же решила обязательно позвонить ему вечером из гостиничного номера Пусть, дуралей, убедится, что я улетела от него не к любовнику!
«Я хочу, чтобы ты вместе со мной, точно анатом, исследовала все то, что я расскажу тебе. Живая вода твоего сопереживания вернет всему, изложенному здесь, жизнь! И есть у меня надежда, может быть, немного тщеславная — ты опубликуешь когда-нибудь мои записи. Мою историю любви.
Я так влюблена была всегда в Марину Цветаеву. Мне даже казалось, что в прошлом воплощении — а я верю, что душа действительно бессмертна — я была Мариной. А ты моей дочерью, которую я не уберегла. В этом воплощении, я знаю, тебе суждена долгая жизнь. И твои дочь и сын, мне почему-то думается, у тебя будет двое детей, станут очень счастливыми. Они будут и моими детьми тоже.
