– Ты имеешь в виду женщину?
– Да.
– О! О, ты бы предупредил.
Двигаясь быстрее, чем ему хотелось, она вы кочила из постели, собрала ворох одежды с пола и держала перед собой:
– Тут есть ванная или что-нибудь?
– Вон там.
– Я только на секунду.
Ронни отвернулся и взял верхнее письмо из стопки на столе. Оно приглашало известного профсоюзного деятеля подискутировать за изысканным ленчем с перспективой появиться во «Взгляде». Упоминались какие-то жгучие темы. Ронни прилагал все усилия, чтобы создать письмом впечатление, к которому всегда стремился, пока добыча не оказывалась перед камерой, – мол, хотя с многими в прошлом он вел себя по-скотски и, несомненно, так будет и впредь, но в данном случае не окажется скотиной. Ронни медленно перечел текст, пытаясь найти фразу, которую исправит собственной рукой, тонко подчеркнув этим свою добросовестность и равнодушие к формальностям и т. д. Но эту мелочь, которой обычно радовался, как любому из бесчисленных оттенков своего ремесла, он проделал машинально. Лишь коснувшись пером бумаги, он вспомнил, что здесь уместно подписаться детскими каракулями, а не ясным, трезвым росчерком. Сложить письмо и запечатать конверт было нелегко. Внимание его было отвлечено предстоящей мукой – видеть уход Симон Квик и заставить себя не мешать этому. Он не оглянулся, когда отворилась дверь ванной.
– Порядок, я ухожу, – сказал над его ухом сиплый, монотонный голос – Так и не знаю, за что вы меня «сделали».
Ронни сказал нехотя:
– Как ты попадешь домой?
– О, хоть пешком. Это как раз вверх по дороге отсюда.
– Где?
– Итон-сквер. У мамы там пентхаус.[5]
Слова грянули в тишине, как щелчок огромной кассы. Так у мамы не меньше восьми тысяч годового дохода, а то и больше. Конечно. Теперь понятно, к какой группе принадлежит мисс Квик. И он чуть было не позволил такой славной девушке уйти из его жизни только за то, что это чудовищно самовлюбленное неустоявшееся дитя одновременно страдает от сексуальных комплексов и фригидности! Не дрогнув, не торопясь и не медля. Ронни встал и сказал вполне обычным тоном:
– Я пойду туда с тобой.
– О, правда? – Она улыбнулась, показав крепкие квадратные зубы (верхнего коренного не было), затем опять погрустнела: – Но ты сказал, придет женщина.
– До нее еще есть время.
– Блеск! Тогда идем.
– Где твоя сумочка? – Этот вопрос тоже время от времени беспокоил Ронни.
– У меня ее нет.
– Где ж ты держишь свои штучки?
– Штучки?
– Черт, свою… косметику, деньги, свое… я не знаю, водительские права… всякую ерунду… Ключи…
– Я не крашусь, а все прочее обычно держу у кого-нибудь другого – деньги, права и всякое такое.
«Ужасное дитя с дикими и гнусными привычками», – поправил себя Ронни, выходя и захлопывая дверь. Поднявшись по ступенькам, она взяла его под руку по-старинному. Обычно он не допускал, чтобы его так обременяли, но мысль о мамином доме, вернее, о соответствующем такому дому банковском счете сделала Ронни покладистее. Сознание этого еще раздражало его, когда он спросил:
– Почему ты не красишься?
– О, Ронни, скажи честно, ты можешь меня представить в косметике? У меня все цвета не те. Мама заставила парня из Парижа и парня из Нью-Йорка работать надо мной, но я стала выглядеть еще ужаснее. Парижский сделал из меня индианку, а нью-йоркский – арабку. Мерзкую индианку и мерзкую арабку. У меня неправильный цвет лица – вот и все.
Ронни не был согласен с этим, но сказал только:
– Кстати, Симон…
Она повернулась так стремительно, что он чуть не кувыркнулся через нее.
– Да?
– Кто твоя мама?
Пока она размышляла, как ответить, они шли в ногу по пустой мостовой, залитой светом. Ее ноги были достаточно длинны, чтобы почти не затруднять совместное продвижение. Какой-то автомобилист с грохотом пересек перекресток перед ними, как бы сообщая всем, кто может слышать, о своей независимости и современности. Потом девушка сказала:
– Маму сейчас зовут леди Болдок. Прежде звали миссис Аристофану, а еще раньше, должно быть, миссис Квик, хоть я этого не помню. Я не помню папу. Он был американец. Ставрос – грек. А Чамми, конечно, англичанин. Зовут его лорд Болдок. Он всегда относился ко мне ужасно, этот Чамми. Ты возненавидишь его.
Чисто исторические детали хроники этого семейства были знакомы Ронни, как и любому, обязанному читать колонки сплетен в бульварной прессе. Он, в сущности, знал много больше: к примеру, мистер Квик был не только американцем, но и свиным королем; мистер Аристофану не только греком, но судовладельцем-миллионером, почти следующим за Онас-сисом и Нирхосом; дело прошлое, с тех пор много воды утекло, и лорду Болдоку нечего было еще и желать, когда он появился со своим титулом, чтобы сделаться третьим мистером Джульетта – а как ее девичья фамилия? Что-то французское, креольская семья, Луизиана, южная красавица, плантация, жареный цыпленок, весь этот хлам… Как бы то ни было, теперь нужно запомнить это имя – Болдок, Болдок всю дорогу, БОЛДОК.
Ярко, словно кошмар в детстве, Ронни увидел фото в газете не более чем двухлетней давности – новобрачные у Ройял-Чэпел (где же еще?!), самодовольная улыбка на бесспорно аристократической физиономии лорда Болдока выдавала дурной вкус. Все же в только что обретенном благодушии Ронни считал возможным отказаться от ненависти к Болдоку, если его падчерица не будет настаивать на ней. Прежде чем продолжить беседу, Ронни чуть не обругал себя за то, что раньше не сложил вместе имена Квик и Чамми и прочие данные, но в такой вечер, когда будущее озарялось сиянием огромной банкноты, ему было не до того.
– Болдок, – сказал он, размышляя. – Конечно. Не было ли в газетах чего-то как раз позавчера? Или на той неделе?
– Мама давала большой прием для бразильского скульптора.
– Верно! Звучало это ужасно шикарно. Боюсь, я не вращаюсь в таком обществе (ПОКА!). На что это похоже?
– О, довольно забавно. – Явно она не очень горласта. Надо что-нибудь делать с этим голосом. Если Ронни намерен проводить много времени в ее обществе (и он чертовски хочет этого!), то нельзя ей позволять бубнить, словно она телефонную книгу читает. Не скажешь, что голос – единственное или главное из того, что нужно исправить. Главное возникло во всей красе меньше чем через минуту, когда они достигли Кингс-роуд, повернули к Слоун-сквер и двинулись к подъезду с мощными колоннами. Освободясь от его руки, Симон пошла напрямик и прислонилась к перилам – на нее снова накатило, как два часа назад, там, у садовой изгороди. В нескольких ярдах гремели машины.
– Ронни.
– Да?
– Что я неправильного делала в постели?
Можно было заверить ее, что произошло недоразумение, или что во всем виноват он сам, или что-нибудь еще, но лучше было начать так, как он замыслил. Примириться с ее странностями, вести себя, словно он просто забавляется, стоило бы ему слишком дорого. Он был мужчиной в полном смысле слова, не слюнявым терапевтом-сексологом. И он сказал деловито:
– Ты еще девушка, так?
– Если будешь нападать на меня, уйду.
– Но, Симон, нельзя оставаться глупым ребенком. Просто ответь на мой вопрос разумно. Ладно, допустим, что ты не девушка. Сколько мужчин у тебя было?
– Сотни.
– Сколько именно, Симон?
– Сорок четыре. Я вчера считала.
– Боже всемогущий! И меня считала?
– Нет. Но это не так много. С тех пор как я начала, было примерно четыре в год. Спорю, что год тебе показался бы здорово длинным, если б не удалось заполучить четырех новых девушек. На каждые три месяца только одна, понимаешь?
– Да, понимаю. Ты всегда сама приставала к парню, как сегодня ко мне?
– Нет, – просипела она с обидой.
– А что тебя заставило зазывать меня?
– Симпатичным показался.
– Но почему ты не могла подождать, чтобы все пошло своим чередом? Если у тебя было хоть четверо мужчин, не то что сорок четыре, ты должна была знать, что тебя закадрят, и скорее раньше, чем позже. И еще, для чего эта смехотворная история, когда ты потребовала у миссис Райхенбергер кровать? Какого, черт возьми, ответа ты ожидала?
– Добрый вечер, Уэйтекер.
Ронни уставился на него, но расслабился, увидев седеющего парня в ливрее швейцара, пробурчавшего что-то сердечное, но невнятное, пока они поднимались по ступенькам к ближайшей двери.
– Слушай, Симон, почему ты так поступила у Райхенбергеров? Давай – почему?
– Не знаю, я хотела тебя.
– Нет, не хотела: это было очень…
– ХОТЕЛА.
– Слушай, бьюсь об заклад, у меня дома ты только и ждала, чтобы все поскорее кончилось. Если ты признаешь это, мы можем найти общий язык, иначе…
Она начала говорить с какой-то потугой на эмоции, но тут на дороге что-то внезапно взревело, заставив ближайшие окна зазвенеть, поглотив все ее слова. Промчался, направляясь к центру, огромный грузовик. В уличном свете казалось, что груз его состоит из полдюжины унитазов без сидений – несомненно, остатка гораздо большего числа, уже распределенного по туалетам столицы. Симон закончила много раньше, чем можно было разобрать слова.
