Что бы он ответил? Что бы он ни ответил, она сгорела бы дотла, пока Александр Филиппович, поправляя очки, подыскивал бы подходящие слова. «Знаете, я хотела быть вашей дочкой». А вокруг стояли бы посторонние люди и молча на нее смотрели. Нет-нет-нет. Нет. Нет.
Ей представлялась его комната, заставленная старой мебелью и водяными глыбами аквариумов. Значит, так и прожил со своими вуалехвостами. А она и не знала…
Проходя мимо витрины кондитерской, она вспомнила сладкоежку Еву. Очередь была небольшая. Рута купила буше и корзиночки.
В общежитии она заперла дверь и заварила свежего чаю. Чтобы не выходить лишний раз на кухню, где слышались веселые нетрезвые голоса, старую заварку она высыпала в цветочный горшок.
Накрыла на двоих, даже второй стул поставила к столу. Разлила. Сначала смущалась, но потом перестала.
– Александр Филиппович, угощайтесь.
Она повернулась в ту сторону, где, как она представляла, должен был остановиться дядя Саша, разглядывая фотографии в рамочках: Рута с тигренком на фоне мохнатых сочинских пальм, Рута на черно-белом отретушированном снимке, с распущенными волосами, вся в бархатистом свете – и еще несколько удачных снимков на фоне Приэльбрусья.
– Устраивайтесь.
Она чуть придвинула стул, как это делают, помогая кому-то усесться, и сама села напротив.
– Александр Филиппович, может, вам с лимоном? – она привстала, сделала движение в сторону холодильника. – Ага, я тоже не люблю с лимоном, – опустилась обратно. – И что в нем находят, правда? Весь вкус забивает.
Над горячей кружкой таяли язычки пара. Из коридора доносились то пьяный смех, то скрип дверей.
– Как же вы, уже на пенсии?
Она выслушивала его воображаемые ответы, в самых интересных местах застывая с поднятой кружкой. Рута рассказала ему, как училась в университете, подрабатывая на швейной фабрике. Александр Филиппович рассказал ей, как выводил новую породу с пышными грудными плавниками. Она вынула из шкафа все свои почетные грамоты и фотографии родителей.
А если бы Александр Филиппович на самом деле пришел к ней в гости, и они уселись бы тут, натужно стараясь не выглядеть глупо, улыбаясь невпопад и мучаясь от затягивающихся пауз – разве тогда состоялась бы такая беседа? Да и нужен ли человеку – человек? Если есть образ. Если память, не в пример реальности, так услужлива, и добра, и готова на все.
Они разговаривали долго. В чашке на другом конце стола остывающий чай покрывался тонкой радужной пленкой.
***
Как-то на лестнице Руту остановил Сергей Михайлович. Он, бывает, вовсе не здоровается, а иногда, под настроение, любит мимоходом пооткровенничать с подчиненными.
– У меня к вам вопрос, – сказал он доверительно, почти кокетливо. – Нехорошая новость. Нас ждет сокращение. На тридцать процентов, – помолчал, подняв брови, и опустив их, закончил. – Вы как, готовы… взвалить? Справитесь одна?
Рута спокойно ответила:
– Справлюсь.
– Замечательно, – сказал Сергей Михайлович и бодро побежал вверх по ступеням.
И лишь после этого у нее замерло сердце: скоро все закончится.
***
Но все-таки она хотела разобраться во всем этом.
Всем известно – наверное, всем кроме Евы: если набрать внутренний номер тогда, когда по нему разговаривают, тебе говорящих слышно, а им тебя – нет. Когда Ева снова позвонила ему, Рута набрала ее номер и прижала трубку к уху. На всякий случай, чтобы по ее неподвижным губам Ева ни о чем не догадалась, Рута отвернулась к окну.
Ева и ее Адам были как на ладони. У Руты было странное ощущение, будто она не подслушивает, а подглядывает – и видит их голыми. Настолько бесстыдно и первобытно голыми, что невольно хочется себя ощупать, удостовериться, что твоя одежда на месте. Она просит его попробовать начать все сначала, он прогоняет ее от себя. Вот они стоят перед ней, неприкрытые, в неуклюжих декорациях своего несостоявшегося мира.
– Ты опять?
– Прости, прости. Я как-то особенно заскучала. А так хоть голос твой услышу – легче… Пусть даже такой… недовольный.
– Ева, нужно это заканчивать. Чем раньше, тем лучше. Ну что, свет клином на мне сошелся? Молчи! Жена моя все узнала – это натуральная катастрофа, хоть это ты понимаешь?
– Прости меня, пожалуйста, я этого не хотела.
– Да нет, ты не понимаешь. Я догадался, ты ничего не понимаешь. Ты монстр, Ева. Люблю – стало быть мое. Да?
– Я не хотела.
– Да ты ничего не хотела. Давай начистоту, ладно? Может, и было бы у нас что-нибудь. Да наверняка: я как-никак живой. Ну я не знаю, был бы у нас роман. Да, роман! Но ты же навоображала. Ты же понапридумала. Вынь да положь тебе. Вот должен я быть с тобой, и точка. Вот должен. Слава богу, ума у меня хватило… Подфартило мне, а! Откуда ты взялась на мою голову?
– Но ты ведь сам говорил: ты ее не любишь, она тебя не любит. Говорил, стоишь ночью перед окном и смотришь на звезды, думаешь, как же так твоя половинка заблудилась в этом мире и не нашла тебя, и так хочется встретить ее, что готов за это кусок себя отдать. Это ведь твои слова? Вот оттуда я и взялась.
– Стоп. Говорил, да, говорил. Да мало ли чего человек говорит. На то ему и язык приделан, чтоб говорить. Беру свои слова обратно. Можно? Всё, беру свои слова обратно. Всё. Мне половинки не нужны, я сам по себе, цельнолитой, в единственном числе, одним куском, меня это устраивает, мне никто не нужен. Точка.
– Ты врешь.
– Почему ты так решила?!
– Потому что люблю тебя и все про тебя знаю.
– Да мы знакомы всего ничего!
– При чем тут это?!
– Не могу я больше тебя слушать. Хватит, Ева, хватит. Категорически заявляю, я не готов продолжить наши отношения. У меня теперь, знаешь ли, одна забота: как объяснить жене, что у нас с тобой ничего не было. Тьфу ты! Черт меня дернул знакомиться с тобой на этой чертовой площади!
***
– Я буду краток, – сказал Сергей Михайлович. – Как видите, я собрал не всех, а только начальников отделов и заведующих секторами. На то есть причина. Положение филиала, – он перешел на рубленый командный слог, – с убытками по полтора миллиона в месяц таково, что каждый работник должен уяснить: либо нас наконец закроют, либо мы выкарабкаемся. Но для того, чтоб выкарабкаться, нужно поставить работу превыше всех остальных своих интересов. Кто не готов к этому, – он показал рукой на мокрое окно, мол, тех мы не держим.
Рута с досадой заметила за собой непривычную рассеянность: слова управляющего слабо занимали ее. Она невольно нахмурилась, велела себе сосредоточиться.
Сергей Михайлович оглядел сидевших перед ним нестройным полукругом подчиненных. Игриво-округлым движением он вынул из ящика стола чистый лист, бросил его на стол, тут же прижав растопыренной ладонью, чтобы не улетел и, занеся над листом карандаш, поднял голову.
– Нам предстоит сокращение штата, серьезное сокращение. Я жду от вас конкретных единиц. Да, именно от вас. Поскольку вам же и работать в этом усеченном составе, вам и решать. Нам в целом нужно ужаться на треть. Итак, без кого, по вашему мнению, мы сможем нормально функционировать? Времени на раздумья я вам не даю. Попрошу четко и веско.
«Что он говорит?» – спрашивала себя Рута и спешила, как кубики, сложить его слова. Но ничего не получалось. Она вспомнила лицо, проклюнувшееся из платка, будто из кокона, – и спаниеля, который сидел на тротуаре, задрав улыбающуюся морду, – и листья…
Скоро придет зима, подумала она. Снег пойдет. В прошлом году зима была совсем без снега. Не может быть двух подряд бесснежных зим. Однажды они с мамой лепили снежную бабу. Возможно, это бывало не однажды, но сохранился лишь тот единственный раз. Место, где это происходило, в памяти не удержалось. Наверное, какой-нибудь парк. А может быть, это было у них во дворе, судя по длинной косой тени, на границе которой они поставили свою снежную бабу. Это могла быть тень от водонапорной вышки, стоявшей сразу за домом. Отчетливо сохранился лишь снег, сверкающий и нежный. Тяжеленный шар, на который налипает новый, с шероховатыми сыпучими краями, слой. Голоса, ее и мамин. Руки в шерстяных перчатках, торопливо прихлопывающие снег. И – ярче всего – отпечатки рук в сверкающем, сотканном из алмазных зерен и голубоватых теней, снегу. Ее самое яркое воспоминание о маме – бело-голубые отпечатки ее ладоней.
***
Она заявилась в субботу вечером, в жуткую погоду. Рута собиралась в магазин. Она постучалась еле слышно, поприкладывала костяшки пальцев к фанерной двери. Рута сначала подумала, что показалось. Прислушалась, тихонько поставив на трельяж лак для волос. Решила, что и в самом деле показалось, как вдруг услышала удаляющиеся шаги. Странно. К ней стучатся редко. Ломятся ночью, перепутав с пьяных глаз комнату. Иногда пожалуют попросить воды, если воду отключили. Но всегда стучат весьма громко. Даже, можно сказать, нагло – так уж здесь принято стучаться друг к дружке.
