том, чтобы преувеличить размеры опасности, дабы потом предстать в ореоле спасителей общественного порядка и существующих институтов»{14}.
Криспи уверял парламент (и, возможно, сам в это верил), что существует заговор, в котором замешаны французы и русские. Они хотят оторвать Сицилию от Италии и для этого провоцируют народные волнения, спекулируя на некоторых действительно имеющихся трудностях. Чтобы скомпрометировать движение, в ход было пущено все, от фальсификации документов до засылки провокаторов. Уже после того, как посланный на Сицилию с неограниченными полномочиями генерал Морра ли Лавриано жестоко подавил движение фаши, Криспи, под предлогом «борьбы с анархизмом», провел через парламент «исключительные законы», фактически направленные против социалистов и против всех демократических организаций. Это вызвало большое возмущение и сплотило идейных противников Криспи. Однако он удержался у власти: ему удавалось как-то гипнотизировать парламент.
Тем временем суд, к великому негодованию общества, полностью оправдал Танлонго и других обвиняемых по делу Римского банка, и Криспи решил, что настал благоприятный момент, чтобы свести счеты с Джолитти. Совершенно в духе мафии началось с предупреждения. Один депутат из окружения Криспи доверительно сообщил Джолитти, что если он прекратит свою оппозицию правительству, у него не будет никаких неприятностей. «Я ответил ему, — вспоминает Джолитти, — что никак не могу изменить свою линию поведения, так как она продиктована политической последовательностью, а не личной враждой». После этого Криспи начал действовать. Были привлечены к ответственности полицейский комиссар Фельцапи и несколько чиновников, в свое время производивших обыски у Танлонго и компании. Их обвинили в том, будто они, действуя в интересах Джолитти, изъяли тогда ряд документов и скрыли их. При этом им дали понять, что все будет в порядке, если они дадут показания против Джолитти.
Чтобы организовать все это, Криспи привлек своего министра юстиции. Джолитти подробно пишет об этой истории: «Министр юстиции Календа деи Тавани нечаянно признался во всем. Перед лицом всего парламента, отвечая на запрос, он произнес фразу, ставшую знаменитой: «Надо было preparare l’ambiente (буквально: подготовить обстановку)»{15}. Ясно, что речь шла о большой инсценировке. Фельцани обратился к Джолитти за помощью, и тот, во-первых, дал формальное заявление для вручения следствию, а во-вторых, написал письмо королю. Изложив все обстоятельства, он дал свою оценку делу: «Меня лично все это не волнует, я могу доказать ложность любого из этих обвинений. Если я до сих пор воздерживался, то лишь для того, чтобы не вызывать еще большие скандалы, чем те, что уже произошли… Скандальное оправдание воров, укравших миллионы, к сожалению, создало нашей стране плачевную репутацию и показало неимущим классам, что в Италии уголовные законы не распространяются на крупных преступников. Теперь к этому добавляется доказательство, что в Италии не только оправдывают крупных преступников, но что они при помощи украденных миллионов могут заставить привлечь к судебной ответственности тех, кто их раскрыл, разоблачил и засадил в тюрьму»{16}.
Потом начался скандал со знаменитым «пакетом Джолитти», содержавшим документы, компрометировавшие Криспи. Пакет этот Джолитти чуть не насильно передал парламенту. Криспи не допустил прении и устроил четырехмесячную «паузу» в работе парламента. Во время таких перерывов депутаты не пользуются парламентской неприкосновенностью, и Криспи хотел, воспользовавшись этим, привлечь Джолитти к суду все по тем же сфабрикованным обвинениям. Ничего из этого не вышло, Криспи распустил парламент, назначив выборы на 26 мая 1895 г. Несмотря на все ухищрения противников, Джолитти был избран вновь.
Новый состав парламента был довольно благоприятным для Криспи, но его репутация все же была подорвана. Тем временем приближались трагические события в Африке. Прежде эти дела словно отошли на задний план, но итальянские войска занимали африканские территории, дипломаты лавировали между враждующими племенами, т. е. практически на протяжении 1895 г. между Италией и Абиссинией с переменным успехом шла война.
Криспи слал из Рима приказы и контрприказы, в парламенте и в стране крепла оппозиция африканской политике правительства, но события в Эритрее развивались. Предсказать их зачастую было невозможно. 25 февраля 1896 г. Криспи послал губернатору Эритреи генералу Баратьери знаменитую телеграмму: «Это не война, а военная чахотка; мелкие стычки, в которых мы всегда уступаем противнику; безрезультатная трата героизма. Не будучи на месте, не могу давать советы, но констатирую, что кампания ведется без заранее разработанного плана, и хочу, чтобы он был. Мы готовы идти на любые жертвы во имя спасения чести армии и престижа монархии»{17}. Войска были тогда сосредоточены вблизи Адуа. 1 марта итальянцы потерпели катастрофическое поражение в бою с армией Менелика II. Почти 5 тыс. человек было убито, множество ранено и взято в плен. Это было воспринято как величайший национальный позор. Перед лицом общего горя и обрушившегося на него презрения Крпспи даже не пытался оправдаться. 5 марта 1896 г. он подал в отставку. Кончилась история одной диктатуры, кончилась драматично и бесславно.
Приведем несколько суждений о Криспи. В корреспонденциях для газеты «Лейпцигер фольксцайтунг» Антонио Лабриола, современник событий, подчеркивая реакционный характер деятельности Криспи, писал: «…если Крпспи хочет и дальше следовать по пути реакции…»; «…сам себя избравший диктатором Криспи…»; «…чтобы спасти честь, пардон, бесчестие Криспи…». Историк-марксист Раджоньери писал, что «империализм Криспи был непоследователен, а средства не соответствовали цели». Итальянский прогрессивный историк Джампьеро Кароччи заметил, что, несмотря на добрые намерения Криспи, его политика «привела лишь к тому, что общее положение радикально ухудшилось».
Яркий портрет Криспи дал Кроче. Хотя идеалом Криспи был Бисмарк, сам он не был деятелем такого масштаба. Но он фанатически верил в свое призвание. Если что-нибудь не выходило, виноватыми всегда оказывались другие. Случалось, его не просто обвиняли, но уличали в аморальности, например в двоеженстве{18}, но он каким-то образом всегда удерживался на политической авансцене. «Чего ждало от него общество?» — задает риторический вопрос Кроче. И отвечает: «Ничего, кроме так называемой энергии, и он со своей стороны не мог предложить ничего, кроме той формальной энергии, которой от него требовали». Криспи не был ни пророком, ни предтечей. «Он был политическим деятелем, не выходящим за рамки общества своего времени, связанным с силой и бессилием этого общества, с его желаниями и прихотями. Как и это общество, он мог следовать по определенным путям, колеблющийся и непоследовательный тогда, когда колебалось и было непоследовательным общество. В мыслях своих он как будто оставался верным идеям просветительства и Общественного договора, но, как часто происходит с такими абстрактно мыслящими людьми, его темперамент и действия были авторитарными»{19}.
Через пять лет после ухода с политической сцены Криспи умер, заброшенный и ненавидимый, сохраняя уверенность в том, что он
