Ничего или почти ничего. Но вот поэты, они кое-что знают: настоящее — это здесь стоящее, это источник бытия!
В моих странствиях в поисках современности я много плутал и много раз находил дорогу. Я воротился к собственным истокам и открыл, что современность не вне, а внутри нас. Что сегодня она есть и самая старая старина и одновременно — завтра и начало мира, ей тысяча лет, и она только что родилась. Она говорит на языке племени науа, рисует китайские иероглифы IX века и является на экране телевизора. Целехонькое, только что откопанное настоящее, отряхивая пыль веков, улыбается и вдруг срывается и исчезает в окошке. Все времена и пребывания сливаются: современность порывает с ближайшим прошлым исключительно во имя того, чтобы выкупить тысячелетнее прошлое и превратить неолитическую фигурку богини плодородия в нашу современницу. Мы гоняемся за современностью, но она меняет облик, и ее не поймать. Каждая встреча кончается бегством, современность всегда ускользает. Ее заключаешь в объятия, а она рассеивается, испаряясь, как вздох. Миг — вот как называется птица, которая летает повсюду и которой нигде нет. Хочешь поймать ее живой, но она распахивает крылья и растворяется в воздухе, проливаясь горсткой слогов. И остаешься с пустыми руками. Но тогда приотворяются врата постижения, а в них возникает другое время, подлинное, то, которое мы ищем, не зная, что оно такое, — настоящее, здесь стоящее, здесь бытийствующее.
Из книги СТИХИ{5}
Маскарад на рассвете
Перевод Б. Дубина
Над шахматной доскою площадей —предутренние выцветшие звезды.Ладьи мерцают, высятся слоны,штурмуя призрачные королевства.Какие пешки после прежних воинств!..Лоснясь, колышет мутная водаслегка заплесневелые утехи:подгнивший плод вчерашней пылкой страсти,обглоданное месяцем лицо,ненужный катыш скомканной надежды,—все, что осталось от припасов дня,объедки наших торопливых празднеств.
И умирающий открыл глаза.Свет, размочаленный неплотной шторой,к тому, кто сам почти что отошел,доходит взглядом — не глядит, а глянет,—глаз, повторяющий отображеньянад гибельною кромкой, пустотастеклянных бездн, алмазная могила,зеркальная утроба для зеркал.
Оливия, его голубоглазка,лианы струн под белизною рук,сверкающая арфа водопадаи беззащитность под волной до самойзари, где вновь постель, копна белья,художества воды на грязной стенке,и чье-то тело за спиной, как встарьжующее угрозы и попреки,и тошнотворность вымытых небес.Зевает явь, зеркаля по угламсвой наизнанку вывернутый ужас.
А замурованный в себе опятьтканину мыслей ткет и распускает,сковыривает струпья, по складамраскладывает имя так и эдак,но вместо склада все один разлад,и давит ношей ношеное имя.Он роется в себе, ища себя,а докопавшись, столбенеет с воплем:кто тут? И, как фонтанная струя,вопрос взметается, круглясь бутоном,но никнет, подсеченный в полный рост,чтоб немо рухнуть с обморочной точкиоб стену обломившимся клинком.
Былая укротительница молнийи та, скользнувшая нежней, чем тень,по блещущему жалу гильотины;спустившийся с луны оригиналс букетом самых свежих эпитафий;фригидка, ненасытными ночамишлифующая каменную плоть;подросток, приютивший в переносьеголодного и хмурого орлаодной и той же неотвязной мысли;нагое древо об осьми ветвях,которое любовь разит, багрянити пепелит на каждой простыне;затворник, хоронящийся в печалях;покойница, торгующая телом,чтоб с первым петухом вернуться в гроб;убитый, поджидающий убийцу;тот, кто утратил тело или тень,тот, кто клянет себя, и тот, кто ищет,спешит и не находит, — все они,живые трупы, на краю мгновеньяоцепенели. Время на распутье,день в нерешительности.Пробудясьв привычной тине, город разлепляетглаза — и снова те же вымпелаи высь окаменевшего полета!Уроненное в воду ожерелье…А конница Святого Марка мчитвдоль зыбких перламутровых строений,зеленая, спускается к лагуне,и скачет морем прямо в Цареград.Знобит громады столбняка и камня,а редкие живые в этот час…Но утро вламывается с размаху,сминая разом корчи и зевки.Раскатом смеха брызнули осколки,и вот он, ножевой удар луча.
Ветка
Перевод А. Гелескула
На самом верху, на тугонатянутой нитке звука,дрожит и звенит пичуга.
Дрожаньем стрелы крылатойона расщепила ветку —и дрожь отдалась руладой.
Сосновой щепой смолистойсгорает она, живая,в пылу золотого свиста.
Напрасно взгляд поднимаю:звенит над засохшей веткойодна тишина немая.
Ветер
Перевод А. Гелескула
Листья запели,яблоки пляшут, такт отбивая;кружится роза,свежего бриза роза живая.Двинулись тучи,рябью погнало воздух бездонный,круг горизонтавслед завертелся, как заведенный.
Нет горизонта;кружатся маки, бриз обжигая;девушка в пенегребнем буруна взмыла, нагая.
Я исчезаюсветом и пеной, телом без плоти;мир — это ветер,это лишь воздух на перелете.
Камень
Перевод А. Гелескула
Мне жизнь моя снилась,и шел я во сневсе дальше и дальше,дивясь новизне.
Но сны оборвались,а я наяву,прикованный к камню,оков не сорву.
Прикованный к камню,клонюсь головой.Прикованный снамик плите гробовой.
Спираль
Перевод А. Гелескула
Махровой розой расцветая,в ночи взрывается петарда —взлетает роза золотая.
И, как петарда, в яркой пеневзлетают волны, рассыпаясь,—из-под крыла вскипает пенье.
И, словно роз тугие слитки,петардой свернуто движенье,окаменелое в улитке.
Витки спирали в напряженьерастут и ширятся повсюду —не унимается движенье.
Вчера улитка — сгусток тени,а завтра — свет, волна и ветер,и эхом — раковина в пене.
Два тела
Перевод А. Гелескула
Встретятся два тела,и порой — как волныв океане ночи.
Встретятся два тела,и порой — как корни,сросшиеся ночью.
Но порой два тела —два холодных камня,и вся ночь — пустыня.
Но порой два тела —два ножа холодных,и вся ночь — их отблеск.
И порой два тела —две звезды падучиев опустелом небе.
Оборванная элегия
Перевод А. Гелескула
Я снова вспоминаю наших мертвых.Той первой смерти нам не позабыть,хотя такой была она мгновенной,что не дала ни лечь, ни причаститься.Я слышу неуверенную палку,и шум переводимого дыханья,и звук шагов. Умерший на пороге.Недолог путь от лестницы до смерти,и времени едва хватает сесть,поднять лицо, найти глазами стрелкии удержать сознаньем: полвосьмого.И до сих пор я слышу, как часыупрямо отбивают шаг на месте,не уходя и вспять не возвращаясь.
Я снова вспоминаю наших мертвых.И ту, что умирала ночь за ночью,и медленная смерть ее былакак долгое прощание, как поезд,который все не может отойти.Все ловят губы ниточку дыханья,все ширятся зрачки, о чем-то просят,и, с лампы на меня перебегая,глаза ее впиваются в моитак жадно, словно душат их в объятьях,но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,и прячется, и с берега следит,как тонет тело, тонет и теряетсоломинку спасительного взгляда.Куда она звала меня? С собою?Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть.Наверно, оттого и умираем,что с нами умереть никто не хочет,в глаза нам заглянуть никто не может.
Я снова вспоминаю наших мертвых.Того, кто вышел из дому и канул,и неизвестно, где он затерялся,куда забрел, в какую тишину.Но за столом семейным вечерамибесцветные пустоты наших паузили порой оборванная фраза,повисшая в молчанье паутинном,распахивают двери — перед ним.Слышны шаги. Идет. Остановился…И кто-нибудь из нас тогда встаети двери запирает понадежней.Но он упрям, он долго протестует.Он прячется среди зевков и стульев,в пустых углах и складках занавесок.Ведь он не мертв, он просто не вернулся.И протестует, как ни запирай.
Я снова вспоминаю наших мертвых.Их лица, повторенные моим,безглазые и пристальные взгляды,—не прячется ли в них моя разгадка,кровавый бог, который движет сердцем,и ледяной, по капле пьющий кровь?Их тишиной зеркально отраженный,я — смерти их живое продолженье,и — что скрывать? — я их последний крах.
Я снова вспоминаю наших мертвых.Порочный круг мышления, все тот жеи завершенный там, откуда начат.Поток слюны, который станет пылью,неискренние губы, ложь за ложью,полынный привкус мира, безучастье,пустых зеркал абстрактные пучины,все то, что в час кончины остаетсяи ждет, и все, что кануло навеки,—все разом поднимается во мне,и хочет жить, и просит корку хлеба,глоток воды, в котором отказали.Но нет воды, все высохло до дна.Изглодан хлеб, изжевана любовь,взамен ее невидимые прутьяи в клетке дрессированная сучкана пару с рукоблудом павианом,а что пожрал — тебя не пожирает,и в жертве обретаешь палача.Сплошные трупы дней, газетный мусор,угар ночей, раскупоренный наспех,и галстук поутру скользит удавкой:«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»
Пустынен мир, и нет конца пустыне,и рай закрыт, и ни души в аду.
Улица
