– Почему ты не помнишь первого раза? – удивился приятель, выслушав мою историю. – Когда дамы лишаются невинности, под ними случается лужа крови. Биологический закон. Как без этого?
– Не было никакой крови, – ответил я. – Не заметил. Когда всю жизнь идешь по костям, нет времени обращать внимания на такую ерунду.
Будучи сильно навеселе, я подвез его в Бронкс, находившийся для меня на краю света. На обратном пути остановился у полицейской машины и спросил дорогу до дома. Не из окаянства и не для отвода глаз. Той ночью я и впрямь заблудился.
Dark side
Мальчики из приличных семей бывают гаже, чем гопники. Самоутверждаются все: кто-то матом и кулаками, а кто-то при помощи так называемого интеллектуального усилия.
– А если мы скажем, что он обоссался? Или нет, громко пёрднул, когда приглашал Мэри на медленный танец…
Отец привез мне из Штатов джинсы, куртку-косуху и дюжину фирменных дисков. «Второй Лед Зеппелин», «Сержанта», «Abraxas» Сантаны, «Картинки с выставки» Эмерсона, «Slowhand» Эрика Клэптона, «Nightflight to Venus» «Boney-M», «ABBA Greatest Hits», «Nice Pair» с Сидом Бареттом и главное – «Dark Side of the Moon», прозрачный голубой диск с двумя плакатами-вкладками. Целое состояние!
За рубеж отца выпускали давно: с тех пор как в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году он, невзирая на тамошний революционный шабаш, сделал ошеломительный научный доклад в Париже. Ему заплатили гонорар, на который можно было купить автомобиль. Но отец честно распределил деньги среди членов советской делегации, включая стукачей. Теперь его заграничные друзья пересылали мне за железный занавес жвачку, футболки, пластинки, ковбойские пистолеты на ремне.
В школе тех времен понимания я не встретил. Моисей Максович Грайф сказал, что я похож на непричесанное жвачное животное.
– Зато я лучше всех в классе разбираюсь в политической обстановке, – парировал я. – Если разрешите ходить в джинсах – завтра же сделаю политинформацию по китайско-вьетнамскому инциденту.
Грайф приподнял бровь.
– Война между двумя соцстранами – это нонсенс, – начал интриговать я.
Марксизм мне нравился. Особенно если его делали бородатые дядьки в камуфляже. Такие, которые могли, никого не спрашивая, полететь в Анголу ради мировой справедливости и солидарности с народом йорубо. У азиатов бородки были жидкими. Они зачем-то убивали воробьев. Брови наших правителей тоже не впечатляли. Однако если отбросить детали облика, им можно было бы простить что угодно, разреши они нам слушать нашу музыку и ходить в потертых штанах.
Прозрачная пластинка голубого цвета с надписью «Dark Side of the Moon» на лейбле, записанная на загадочной студии Abbey Road, несла в себе какую-то невероятную весть. Я ничего не знал про мультитрекинг и аналоговые синтезаторы, про премию «Грэмми» и невероятные объемы продаж, но я понимал, что передо мной открывается иной модус бытия. Возможность другой жизни. Музыка – вообще единственная вещь, которая делает тебя равнодушным к смерти и намекает о бессмертии.
– Они похожи на разбойников, – сказала маленькая племянница, когда я повесил у себя над кроватью плакат с изображением четырех лохматых музыкантов.
– Сходи с мамой в филармонию, – мстительно ответил я.
Я играл на ритм-гитаре в школьном ансамбле с двусмысленным названием «Ночной мотылек». Играл эпизодически. Насколько позволяли старшеклассники, севшие на эту аппаратуру. Меня выпускали побренчать несколько композиций «Space», «Boney-M». Особенно я любил песню «Ты у калины жди, я к тебе прибегу» молдавской группы «Орион». Она и сейчас звучит в моей голове, напоминая о первой, второй и третьей любви, которым я исполнял ее, чтобы понравиться.
Начальство нас пасло, но ненавязчиво. В обязательный репертуар «Ночного мотылька» входила советская эстрада. Другое дело – терки внутри коллектива.
Когда я сказал компаньонам, что предлагаю группе играть мои песни, руководитель Бобровский посмотрел на меня как на придурка.
– Ты – дитя гор, – сказал он. – Нахрен мне тут твоя музыка?!
– Дык она лучше твоей, – сказал я серьезно. – И пою я лучше.
Парни заржали. Коломиец символически притушил бычок от «Беломора» о деку моей гитары.
– Че за базар? – спросил я Коломийца. – По-моему, ты не всасываешь.
Бобровский подошел ко мне, потрепал по богатой шевелюре и сказал:
– Будем работать. Будем учить тебя правилам хорошего тона.
– А ты научись говно за собой смывать, – сказал я. – Я вчера в сортир следом за тобой заходил.
Я хлопнул дверью и поехал на любовное свидание к Иветте, пока ее маман не вернулась с работы. Секс тоже напоминает о бессмертии, пусть и не так доходчиво, как музыка.
К тому времени я сочинил песен десять: «Ремонт в воздушных замках», «Умрем мы раньше вас, папаши», «Я ударил тебя по лицу», «Беспутное лето», «Ящер», «Цыгане увели моих коней»… Эти песенки были ритмически организованны, остальные представляли собой какие-то мутные эксперименты с мелодией и нерифмованным текстом.
Общаясь со старшеклассниками, я немного перегибал палку: мне с ними все равно было не по пути. Им нравилась какая-то трагическая тягомотина в духе Чеслава Немена. Против Чеслава я ничего не имел, но понимал, что мы такое не вытянем. Вокала нет. Пальцы деревянные. И худсовет не пропустит. В том, что худсовет не пропустит мои песни, я не сомневался.
Парни в группе были скользкие, но объединенные каким-то общим взглядом на мир. Дети партийных работников среднего звена, преподавателей научного коммунизма. У Бобровского отец был хорошим, можно сказать, легендарным хирургом, но это ничего не меняло. Даже с подонками, которые трясли с нас водку, мне было проще. Простые товарно-денежные отношения, никакой психологии. А эти мальчики умели профессионально подкладывать свинью, распускать дурацкие слухи по школе, доносить о наших пьянках учителям, хотя и сами были не прочь выпить.
На выходе я встретил Штерна, презрительно рассматривавшего немного облупившийся памятник Льву Толстому.
– Хочешь стать таким же умным? – поинтересовался я у Женьки.
– Это не ты написал? – спросил он, довольно улыбаясь.
Вдоль постамента куском гудрона кривыми буквами было начертано: «Пидор».
– Правда, что ли? – удивился я. – Про других слышал, про этого – нет.
– Люди зря такого писать не будут, – победоносно сказал Штерн. – Народ глядит в самый корень проблемы.
– Какой проблемы?
Штерн не знал, что ответить, и лишь глупо заржал.
– А ты все музыку играешь? Дивлюсь я на вас…
Он и раньше говорил мне, что участие в «Мотыльке» – мартышкин труд.
– Зачем им поднимать тебя? Ты поднимешься – и их раздавишь.
– Я коллективист, – оправдывался я. – Я готов дружить. И вообще я обожаю командные виды спорта.
– Слушай, – заявил он. – Я играю на гитаре лучше всех в городе, а в это шапито не лезу.
Я впервые услышал о его интересе к музыке. Недолго думая, раскрыл кофр и вручил ему свою «Кремону».
– Покажи класс.
Штерн недоверчиво взял инструмент, неумело провел рукой по струнам.
– Я играю на семиструнной гитаре, – нашелся он.
На следующий день ко мне на перемене подошел Бобровский и сделал интересное предложение. Я даю им записать на бобины свои диски, а они включают в программу несколько моих песен.
– Каких? – подозрительно спросил я.
– Там, где ты ударил женщину по лицу, я взять не могу, – рассмеялся он. – А вот про воздушные замки – нормально. И цыганская песня мне нравится.
Я растрогался и предложил сочинить что-нибудь вместе. Вспомнил, что у меня есть неплохой романс «Пение в темноте».
– Нормальный получится медляк, – размечтался я.
– По рукам? – обрадовался Бобровский.
Пластинки в нашем городе продавали по воскресеньям на вещевом рынке вместе с заграничными шмотками и оренбургскими платками. Молодые люди в овчинных полушубках толкались в клубах морозного пара и предлагали из-под полы фирменные «плиты». Я бывал на толкучке несколько раз, но из-за дороговизны никогда там ничего не брал. Приценивался, обменивался. Качество винила трудно определить на вид. Мне пару раз подсовывали затертые диски. Я подумывал заняться перезаписью своей сокровищницы на магнитофонную ленту. Это могло приносить некоторый постоянный доход, в котором я, как и все подростки, нуждался. Дело было подсудным, но я догадывался, как можно наладить рынок сбыта через студентов. Мои новые диски были свежаком, раритетом: по ним еще не прошлась игла ни одного чужого проигрывателя.
У меня имелась пара друзей из взрослого музыкального мира. От них я мог получить любую информацию о рок-н-ролле. Когда мы с Лапиным затеяли делать дискотеку по «Пинк Флойд», я обратился к Шкуратову с Бородуллиным. Кроме внушительной музыкальной коллекции и мощной самопальной аппаратуры в их срубе на Эуштинской хранились пачки ротапринтов англосаксонских книг о разных группах, кое-что было переведено. Серега Шкуратов научил меня выписывать музыкальный чешский журнал «Мелодия», разрешенный к распространению в СССР.
