Мне очень стыдно, но, чтобы покончить с этим мучением, я готов идти к Галилеянину и просить Его о помощи. Не осуждай меня, Юстус! Мне рассказывали, что у себя в Галилее Он сотворил неслыханное чудо. Это было в Кане, маленьком городишке, расположенном высоко над берегом Геннисаретского озера; галилейские молодожены любят справлять там свадьбы. Он как раз попал на один из таких праздников, и Его пригласили присоединиться к пиру. В этом Он весь! Он отправился пить вино и есть медовые лепешки с галилейскими мужиками, у которых, как тебе известно, нравы весьма просты и они всегда расположены к пьянству и драке. Разве можно сохранять чистоту, общаясь с подобными людьми? Понятно, что там никто не заботится о молитвах, постах и должном омовении сосудов. Гости сначала пьют до отвала, потом пляшут до седьмого пота и орут песни, и, наконец, тискают по углам девок. Фарисей никогда не затесался бы в подобную компанию. Мы существуем для того, чтобы показывать амхаарцам надлежащий пример, а не поощрять их распущенность. Мало того, что Галилеянин пребывал бок о бок с такими людьми: когда у тех исчерпался запас питья, Он претворил в вино простую воду! Если это чудо действительно произошло, то можно утверждать, что бесценный дар оказался в безответственных руках. Пророк должен отличаться возвышенностью устремлений, не правда ли? Позволительно давать голодным хлеб, но не вино! Мои слуги всякий день выносят нищим корзину хлеба, и мой управляющий недавно подсчитал, что если ежедневно давать по два ломтя хлеба каждому правоверному еврею в Иудее и Галилее, а также диаспоре, то моего состояние хватило бы ровно на три дня подобного расточительства! Что было бы, если вместо хлеба и призыва к молитве я стал бы давать каждому кувшин вина и поощрять его к гулянкам? Необдуманная милостыня делает нищих легкомысленными.
Следовало бы оценить Его поступок еще и с другой стороны. Ради первых встречных Он превратил в вино огромные чаны с водой, и все ради того, чтобы они могли нализаться вволю в вихре пьяного разгула. А что Он сделал для тех, которые не попались Ему навстречу? Разве не долг Его, обладающего таким великим даром, искать наиболее достойных? Разве не было бы более справедливым, например, вылечить мою Руфь, чем заливать вином (по слухам, кстати, превосходным!) дом какого–то галилейского мужичонки? Пусть бы лучше Он вылечил Руфь… Я бы уж сумел отблагодарить Его.
Перед Праздниками Он прибыл в город, и я решил встретиться с Ним. Выяснив, что Он проводит время под притвором Соломона в обществе учеников и слушателей, я двинулся в том направлении. Он действительно находился там, окруженный толпой народа. От этого сборища несет чесноком, луком и прогорклым оливковым маслом. Там толклись только одни амхаарцы: крестьяне, мелкие торговцы, ремесленники. Вся эта братия громко галдела на вульгарном галилейском наречии. Я шел медленно, притворяясь погруженным в свои мысли, но на самом деле с любопытством осматривался из–под надвинутого на лоб тюрбана. И — клянусь бородой Моисея — сейчас я скажу тебе, кто Этот Галилеянин: Тот Самый высокий Человек, которого с таким пылом приветствовал Иоанн, а потом крестил в Иордане! Я уверен, что не ошибаюсь: это лицо нельзя забыть. Я тебе говорил уже: лицо Человека… Я понимаю, что это ничего не описывает, но я не могу подобрать другого определения. Каков Он из себя? Высокого роста, прекрасно сложен, весь Его облик бесконечно гармоничен… Нет, это все не то… Его лицо чрезвычайно подходит ко всему Его облику, голосу, словам; оно спокойно, но не безжизненно. Напротив, я бы даже сказал, что в нем слишком много жизни. Только опять–таки слово «слишком» здесь неприменимо. В этом лице нет ничего, что было бы «слишком» — ни слишком много, ни слишком мало. Это как бы образец человеческого лица, такими должны быть человеческие лица. Все эти омерзительные греческие скульпторы, которых понавез сюда Антипа, были бы, наверняка, счастливы, если бы Он согласился служить им образцом: они понаделали бы с Него статуй для цирка в Кесарии. Только вряд ли даже самый талантливый из этих бесстыжих сумел бы перенести это лицо на камень. Его выразительность несводима к чему–то простому, что можно охватить единым взглядом. В любом другом лице существует какая–то преобладающая черта. Если бы, к примеру, я захотел изобразить тебя (прости мне эту безбожную фантазию!), то прежде всего я выделил бы лоб мыслителя над сведенными в раздумье бровями. Остальное было бы не так важно. Но в лице Галилеянина значительна каждая черта. Его лоб мыслит, Его губы… Его губы любят. Иначе я не умею этого выразить. Тонкие губы в обрамлении бороды неизменно выражают любовь, неважно, говорят они что–то или остаются неподвижны; так же, как и глаза, — черные, как бездонный колодец, который влечет и искушает своей глубиной. Я не буду больше пытаться описать Его. Все равно с моих слов ты не сумеешь себе Его представить. Мое стило беспомощно скользит по табличке. Я мог бы забросать тебя тысячами Его описаний, но все мои попытки увязать их в единый образ остаются тщетны.
Итак, я проходил мимо Него, а Он в это время говорил что–то окружившим Его людям. Изобразив минутную заинтересованность, я приостановился рядом с ними. Он не обратил на меня никакого внимания и продолжал учить горячо и убежденно, подкрепляя свои слова жестами: «Приблизилось Царство Небесное…» Я не выдержал:
— Что ты называешь Царством, Равви?
Только из вежливости я назвал Его так. Бросив на меня быстрый взгляд, Он не задумываясь, ответил:
— Пророки до Иоанна провозглашали Закон. Кто его знает, тот знает о Царстве; кто его отрицает, тот ничего не знает. Закон остается. Земля и небо прейдут, но не отменится ни одна буква Закона.
Он весь в этих словах! Он говорит вроде бы и просто, на грубом языке амхаарцев, Его речи кажутся ясными и до наивности простыми, их глубина не в словах, а в том, что открывается за ними. Слова эти вспыхивают и не гаснут. Как будто ты спускаешься с факелом в пещеру: идешь–идешь, а перед тобой впереди мелькают все новые и новые повороты. Пророки, Закон, Царство… Откуда Этот Плотник из маленького селения так хорошо знает Писание? Между тем, Он продолжал учить. А ведь умен! Тотчас умеет сложить притчу:
— Был царь, который захотел взять жену брата своего. Свою собственную жену он отослал к ее отцу и велел сказать: «Мне не нравится твоя дочь. Она плохо поет и не заботится о моей радости. Она сварлива, язык у нее, как помело. К тому же я не получил от тебя достаточно богатого приданого. Забери ее обратно». Но отец отвергнутой жены разгневался и велел послам сказать царю так: «Ты плохо поступил. Ты ведь знал, кого берешь, когда женился на моей дочери, и она не была тебе плохой женой, пока тебе не приглянулась жена брата твоего. А так ты к одному беззаконию прибавляешь другое. Верни моей дочери свою милость, и отошли твоему брату его жену, пока мы оба не собрали войско да не наказали тебя каждый за свою женщину, а твое царство не отдали бы кому–нибудь другому». Ибо говорю вам: кто оставит жену свою, чтобы взять другую, тот прелюбодействует; кто женится на разведенной, тот тоже прелюбодействует.
За этими словами скрывается бездна. С одной стороны, Он вроде бы намекает на спор Антипы и Ареты, но потом мысль Его словно отрывается от земли и взмывает вверх. Вот скажем, Царство, которое по Его притчи «получит другой», и упомянутое Им перед этим Царство, которое «приблизилось», — это разные вещи? Мне хотелось спросить Его об этом, но я уже отошел от них, так как, по моим понятиям, не пристало человеку моего положения толкаться среди амхаарцев. Однако должен признаться, что я никогда не слышал, чтобы кто–нибудь говорил так, как Он.
«А что, если Он сумеет вылечить Руфь?» — размышлял я, в то же время сопротивляясь собственным мыслям. Я уже писал тебе когда–то, что эта болезнь словно стала моим горбом. Исчезни она — жизнь станет неправдоподобно легка. Порой я думаю, что тогда мне уже ничто не помешало бы быть счастливым. А в другой раз мне сдается, что если бы эта беда ушла, то ей на смену пришли бы другие, которые она временно собой заслонила. Возможно, в один прекрасный день я бы подумал, что лучше болезнь Руфи, чем… Нет, это немыслимо! Нет ничего страшнее этой болезни!
Я не могу противиться желанию обратиться к Нему. Хотя, разумеется, мне претит мысль обтираться в толпе нечистых. Проще всего было послать за Ним и пригласить Его к себе, но и этого мне хотелось бы избежать. В Великом Совете и в Синедрионе о галилейском Пророке говорят с презрением. Что бы они подумали, если бы я привел Его к себе? Я стал бы всеобщим посмешищем. Это могли бы расценить как оскверняющий меня поступок. Поэтому мне пришло в голову встретиться с Ним тайно, под покровом ночи. Проблема состояла только в том, что неизвестно, где Его искать. Он ведь, как птица, каждую ночь коротающая на разных ветках. Так что сначала следовало бы с Ним договориться. Только как к Нему подступиться? Он ни минуты не бывает один, Его вечно окружает толпа; даже когда Он ест и пьет, при Нем все равно остаются ученики.
