Разговор не клеился. Шарапов молчал, как сыч, безмолвствовал и хозяин дома. Было тягостно и неловко.
Но когда мы с Шараповым очутились уже на улице, язык у него наконец развязался.
— Что же, невеста ничего… Жена будет хорошая. Но папаша — как есть солдафон…
Через несколько дней мы еще раз увиделись с Евдокией Ивановной — в Нескучном саду и объяснились, а недели через две сыграли и свадьбу.
Перед свадьбой отец невесты вручил мне обещанное приданое — четыре тысячи рублей процентными бумагами. Но когда хозяин мой, Шарапов, рассмотрел эти бумаги, то воскликнул:
— Ах, солдафон! И тут триста рублей нажил! За эти бумаги четырех тысяч не дадут.
Свадьба была обычная купеческая, с музыкой и танцами, очень веселая и многолюдная.
С молодой женой я поселился в двух небольших комнатках в доме хозяина, на антресолях. Как приказчик и человек служащий, я должен был жить, не меняя порядка в доме и ни в чем не нарушая того уклада, который создала старая экономка и домоправительница Шарапова Степанидушка.
Степанидушка пользовалась в доме Шарапова таким же непререкаемым авторитетом, каким в лавке пользовался Шарапов.
Слово ее было законом, и все мы так привыкли к послушанию и беспрекословному повиновению, что никому и в голову не приходило жить «по своей воле» и, даже в личной жизни, не считаться с хозяином и его Степанидушкой.
Для меня это было привычкой, но для молодой жены моей, приученной к самостоятельности в доме отца, могло показаться и тяжеловато.
Тем не менее мы с женой были очень счастливы и радостны. Я весело готовился к Нижегородской ярмарке и старался поспеть с товаром к 15 июля, а свадьба наша была 26 мая. Таким образом, так называемый медовый месяц проходил для меня в усиленном труде по подготовке и отбору товара. Но жилось все-таки радостно: целый день в труде и хлопотах, целый день в лавке с покупателями, а вечером на антресолях в своей семье, в своем углу, в своем тепле. Женатая жизнь меня очень занимала, и в мои 24 года мне даже странно было сознавать себя женатым человеком и, гак сказать, главой семьи. «Главой» я еще никогда не был и привык жить не по своей воле, а по воле хозяина и Степанидушки.
К 15 июля товар был готов, и, простившись с молодой женой, я уехал на ярмарку руководить делом.
Но уже 1 августа ко мне в гости приехала жена, и я в первый раз после свадьбы услышал слова жалобы:
— Друг мой, я не хочу тебя огорчать, но мне трудно, очень трудно будет ужиться в чужой семье. Ты что-нибудь придумай. Там надо быть рабой, покорной, бессловесной исполнительницей всех прихотей Степанидушки… Я не могу, мне тяжело… Да и они со старичком тяготятся нами и, слышно, хотят разойтись…
Я предчувствовал, что это должно было случиться, но не думал, что так скоро. Две хозяйки в доме, как два кота в одном мешке, уживаются трудно, а тут еще одна была молодая и зависимая, а другая старая и привыкшая к полной, самодержавной власти в доме.
Мне стало жалко жену.
— Ты не сокрушайся… Я все вижу и все знаю сам. Потерпи, пока ярмарка кончится. А там, бог даст, я устрою для нас другую жизнь, самостоятельную. Будь покойна, все образуется и все хорошо будет.
А ярмарка между тем проходила, как и всегда, шумно, весело, суетливо. Старик Шарапов тоже приехал к нам на недельку погостить и остался чрезвычайно доволен моей торговлей. Мы поднесли ему хорошую выручку.
— Слава богу, слава богу, — все повторял хозяин. — Поначалу все хорошо, а что конец скажет?
— Бог даст, и конец сведем, Петр Николаевич…
— Ты-то, пожалуй, сведешь, книга у тебя бойко идет, а вот с мехами у меня никак не наладится, денег мало платят. Ну, пойдем, что ли, обедать вместе, угостить тебя хочу за труды твои… Да жену зови… Пойдем кутнем немножко…
Воспользовавшись хорошим настроением хозяина, я в этот же приезд его завел речь о своей мечте, которая меня в то время чрезвычайно занимала.
— Давно, Петр Николаевич, хотел я просить вашего позволения, чтобы мне после ярмарки литографию открыть и машину Алозье[7] из Франции выписать…
— Что такое?
Я подробно изложил свой план: теперь я женат, моя семья может расшириться с появлением детей, и надо зарабатывать по крайней мере тысячу рублей в год, чтобы свести концы с концами. Я же за труды свои в книжной торговле получаю только триста. Но я не хочу обременять хозяина: сколько получал, столько и буду получать, и ни о какой прибавке нет речи. Но если я заведу литографию да разовью дело, так польза будет и мне, и хозяину.
— Вы подумайте, Петр Николаевич: машину, камни, станки и все принадлежности мне дадут, я уже говорил с Флором. Вся смета — семь тысяч рублей. Четыре тысячи приданых денег у меня есть, а на три тысячи мне дадут кредит на 6 месяцев. Только просят ваш бланк на векселе. Вот я и надумал: чтобы быть вам спокойным и обеспеченным сполна, я все сделаю на ваше имя: литография будет ваша, а вы меня не обидите.
Шарапов хотя вообще и не любил никаких новшеств, но на этот раз дал свое согласие.
— Ладно, ты парень удачливый и оборотистый, может быть, и дело выйдет…
Так решена была судьба той маленькой, почти любительской литографии, которая легла в основу огромного, многомиллионного дела.
С ярмарки я перевез молодую жену уже на новую квартиру и всю душу свою отдал новой литографии. Весело, бодро, точно на крыльях, летал я по маленькому помещению, и радость самостоятельной работы наполняла мне душу.
В литографии у меня сами собой подбирались новые, свежие, молодые силы. Печатники и художники шли ко мне с радостью, и хотя их было не много, но все это были люди надежные и талантливые. Два печатника, несколько рисовальщиков, пять рабочих и я как руководитель дела — вот каков был личный состав литографии.
И, однако же, дела наши сразу пошли блестяще. Наши художники оказались лучше всех, наши печатники — лучше всех, и картины, как по сюжету, так и по краскам, — опять-таки лучше всех. Покупатели положительно рвали товар из рук и торговались не о цене, а о количестве. Мы далеко не могли удовлетворить всех требований рынка и поневоле ограничивали наших заборщиков.
Как было условлено, весь выработанный товар поступал в лавку Шарапова с уступкой 10 % и от Шарапова шел уже в короба офеней.
Год прошел блестяще. Все были довольны, и успех окрылял всех работников молодого дела.
Но через несколько месяцев после сведения годового баланса началось то, чего следовало опасаться. Печатники и рисовальщики, у которых скопились лишние деньжонки, задумали отделиться от нас и создать свое новое дело.
— Зачем нам на всю мастерскую работать? Лучше свое дело завести. На машину у нас есть, все дела мы знаем, и все покупатели к нам пойдут.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});