Иван, сколько себя помнил, слышал вечные упреки матери, что батька-де в церкву не ходит, батюшке руку не целует, а отец отвечал на все упреки и попреки одним: "Иди на хер, дура! Как помрем, так нам ничего не будет. Пришлепнут крышкой да землей присыплют". Вроде в старое время за такое от Церкви отлучали, к причастию не допускали. Как же это отца терпели? Или попам все равно было — верят в Бога иль нет? Сам Иван не понимал — верит он, нет ли. Но в окопах, под австрийскими, а потом белогвардейскими пулями ловил себя на том, что целовал медный нательный крестик, просил Бога сохранить ему жизнь и бормотал "Отче наш".
— Так, — поставил Иван пустой стакан и отмахнулся от жены, что порывалась налить еще чаю. — Рассказывай, что тут у вас творится-то?
— Так чё рассказывать-то? Жеребчика моего в девятнадцатом году в армию забрали, дали расписку — вот кончится война, вернут его в целости и сохранности. Война кончилась, а мне хрен на лопате, а не коняшка. Я в волисполком ходил, а там говорят — дед, мы твоего коняшку на фронт не посылали, кто забирал, с него и требуй. А кто забирал-тο? А забирал его Лямаев со товарищи. Так расстреляли Лямаева за миродерство и шкурничество, а с покойника какой спрос? В уезд пошел, а мне и там отворот-поворот — мол, погиб твой жеребец за светлое будущее, так радуйся, что лошадь коммунизму послужила. Велели в кассу идти, получить дензнаками два "лимона". Это чё, две буханки хлеба? Тьфу ты, едрит твою в дышло и с просвистом.
Услышав про расстрелянного Лямаева, Иван усмехнулся. А ведь хотел отыскать эту тварь да поквитаться… Что ж, может, оно и к лучшему. Неча о всякое такое… руки пачкать.
Не то от жалости к жеребчику, не то от выпитого у старого Николаева задрожал голос, а по небритой щеке прокатилась слеза.
Иван кивнул жене, и Марфа торопливо налила деду еще полстаканчика.
— Лошадь-то сколько нынче стоит? — Скоко-скоко, с куриное коко! — пьяно ухмыльнулся отец, которого уже развезло. — Ежели краденую у цыган сторговать за рожь, так, может, пудов за двести отдадут, а жеребенка, некраденого — так пудов за пятьсот. Если лет пять покопим — можно купить.
— Украсть, что ли?.. — в задумчивости изрек Иван.
— Как это — украсть? — всполошилась мать. — Поймают — в тюрьму посадят.
— Это он шутки шуткует, — успокоила Марфа свекровь и с опаской улыбнулась мужу: — Ниче, картошка и лук есть, до осени протянем, не привыкать.
— Можно корье драть. Шорники черемуху да иву берут кожи дубить, — подсказал отец. — За два пуда ивового корья фунт соли дают, а за дубовое корье — еще больше. Сколько, не знаю — хреново у нас с дубами. Картошку скоро огруживать надобно, а там сенокос, можно в батраки идти. На хутора куда — в тот же Романов, к Оленичевым или к Очеленковым, там работники всегда нужны. Кормежка бесплатная, ночлег. А по осени рожь убирать наймешься. Там, глядишь, заработаешь пудов тридцать, а то и боле.
Иван почувствовал себя так, словно ему на голову вылили ушат холодной воды. Это что же такое? Родной отец предлагает идти в батраки? Ему, кто воевал за Советскую власть? Отмахнувшись от укоризненного взгляда матери, кивнул жене на бутыль — наливай, мол. Кажется, глоток самогонки — то, чего не хватало. Но, как только поднес стакан — в нос шибануло сивухой, пить расхотелось. Удивившись самому себе — на фронте, бывало, голимый спирт пили, махоркой закусывали — и ничего. А уж самогонки-то, какой только ни доводилось пить — и яблочную и ржаную. И даже довелось попробовать барские вина, из графских подвалов… Кислятина! А самогонка, она, конечно, дрянь, но пить можно.
— Ты, Ванюшка, не переживай, — вздохнула мать. — Мы-то еще ничего живем, с голодухи не пухнем, как другие. У Яшки лошадь есть. Старая, правда, зато в армию не взяли! Яшка с нас немного за пахоту берет — полпуда с десятины.
— С отца да с матери берет? Вот куркуль! — удивился Иван.
— А как не брать-то? — заступилась Марфа за сына. — Лошадь-то у него своя, не казенная. Нам дай, тому дай, еще и соседи просят. Так вот и выкручиваемся помаленьку. — Может, в городе пойти работу искать? — размыслил Иван вслух.
— Да где ты ее найдешь-то? — усмехнулся отец. — В городе-то таких, как ты, знаешь сколько? Солдаты-то уже с прошлого года все идут и идут, работы просят. Была бы у нас лошадь, можно на заработки податься. Вон Спиридон Кочетов, в прошлом годе в Пошехонье ездил, всю зиму бревна возил, так еще одну лошадь купил.
— Ну, вы тут сидите, а нам с Марфой на огород пора, — закряхтела Ульяна, поднимаясь из-за стола. — Солнце-то вон уже где. Все добрые люди работают.
Супруга дернула щекой и засуетилась, убирая со стола. Отец, ухватив недопитый сыном самогон, быстро опрокинул стакан. Окончательно окосев, развалился на скамейке и попытался ухватить Марфу за обтянутую выцветшим ситцем задницу. Та равнодушно и привычно вильнула, стряхивая руку, а мать словно и не заметила.
"Может, у нее не только с комбедовцами чего было? — хмыкнул Иван про себя. — Может, еще и с батькой?"
— Не бзди, Ванька, на твой век баб хватит! — засмеялся отец. — Верно, Марфа?
— Да пошел ты! — выругалась баба и выскочила из избы.
— Ой, дурак старый! — плюнула мать в сердцах. — Намелешь тут бочку арестантов!
— Чё бочку-то? Хе-хе-хе… Сама-то сколько раз с батькой моим на сеновале валялась, а? А Яшка от меня али от батьки?
— А хоть бы и от батьки твово! — разозлилась мать. — Яшка-то самогоновку не лакает, как ты. И хозяин хороший, не то что всякие-разные!
Повернувшись к Ивану, виновато улыбнулась сыну:
— А ты, Ванюшка, не слушай его. Нажрется, так и мелет языком-то, мелет. У, падеретина! Вот так вот, взяла бы ухват, да дала бы тебе по башке-то!
Николаев-старший сложил руки на груди и запел, гнусаво и противно:
— Эх, ё…ли по рамам — вылетали косяки!
Неужели нас посадят за такие пустяки?!
Стукнув кулаком по столу, запел еще противнее:
