тоже присутствуешь, но, прости, это пока не для твоих глаз. И вообще, каждый сможет на этой стене найти себя — мастер, сам того не желая, постарался. Я был свидетелем как это происходило. Рассказать? Говорю сразу, слушать это тебе будет очень непросто.
— Я узнаю твой голос, Марио, но мне кажется я схожу с ума…, где же ты?
— Ты здоров, друг мой — просто, иногда такие встречи случаются, и, думаю, не по нашей воле… А я здесь для того, чтобы рассказать тебе о том, как великая сила вдруг начинает водить рукой человека и что случается после. Жаль, у нас немного времени. Ты готов меня слушать? Так вот… Мастер, который работал над этой фреской родом был, говорят, из Флоренции. Уж каким ветром занесло его в Ассизи я не знаю. Немолод он был, а имя его никто не запомнил. Трудно шла работа над фреской — тесно, место неудобное, душно. Но главное, темновато было. Мастер был собой недоволен, нервничал и однажды едва не свалился с лесов, чуть не погубив уже подсыхающую штукатурку. Решив, что это знак, что ничего хорошего в этот день не получится, он в сердцах бросил кисти в кувшин с водой и отправился за городские ворота. Ничего особенного не увидел он в зелёных полях, никого там не встретил кроме молодого красивого мужчины, гулявшего среди высоких трав с маленьким сыном, который бегал вокруг отца и смеялся, и кого-то звал громко: «Мария! Мария!». А навстречу им, пока ещё вдалеке, шла вся в голубом синьора с вьющимися золотыми волосами… Долго смотрел на них Паоло (вспомнил, его звали Паоло, как и тебя!), и вдруг почувствовал, как вновь чистый воздух наполняет ему грудь, как слепит ему глаза солнце, как зовёт какая-то птица другую, и что он уже как бы и не он… Паоло не знал, ужасаться этому или радоваться, но впредь никогда не бегал он так, как в этот день. Люди на улицах города расступались в испуге, а он, вбежав под гулкие своды церкви, взобравшись на леса, умоляя мальчика-подмастерье быстрее приготовить нужные краски, наконец взял в дрожащие руки кисти… Потом он пытался вспомнить себя в эти минуты. Но нет, память оставила ему только ощущение, что работает за него так неистово кто-то другой, и было уже безразлично, какой рукой — правой или левой — держал он кисть… И думать можно было даже не о цвете и линии, не о церковной теме и традиции… Сколько это длилось он не помнил. Небеса услужливо сохранили ему рассудок и руки его успели изобразить то главное, над чем он потом будет так счастливо работать и неделю, и другую… Вот тебе история этой фрески, мой друг. Как тебе это, ты не испугался? Ну, теперь мне пора. Мы ещё встретимся…
— Марио! Подожди, не уходи, а что же дальше? И когда мы встретимся? И вообще, что это было?
— Что было, что будет… узнаешь в свое время — отвечал ему Марио, уже как бы издалека.
— Падре, — раздался в тишине негромкий дрожащий голос. В полутёмной церкви одиноко сидел на старой скамье человек — с кем Вы говорите? Наверное, Вы очень заняты, но я умоляю найти время и для меня…
— Синьор Бернардоне! Я Вам всегда рад. Не беспокойтесь, это я вслух… о фреске думал. Э-э, да на Вас лица нет! — отец Паоло впервые видел Пьетро Бернардоне в таком смятении — говорите, сын мой, что случилось?
Бернардоне пришёл поговорить о своём Джованни, ибо случившееся сегодня ударило всю семью очень больно. Услышав, обращённое к нему «сын мой», несчастный Пьетро запутался окончательно и умолк. Падре Паоло, не смотря на молодость, уже имел большой опыт таких непростых бесед, он сел рядом, взял Бернардоне за руку и вздрогнул, почувствовав ледяной холод. Он не мог припомнить, чтобы этот человек когда-нибудь говорил ему что-то, кроме торопливых и путанных слов, которые так часто произносят на исповеди; никогда не было между ними доверительных бесед вне церковных стен. А сейчас, видимо, дело серьёзное, раз он пришёл так внезапно. Паоло пытался заглянуть Бернардоне в глаза, но тот отводил их в сторону или закрывал вовсе. Лицо его искажали гримасы, быстро сменяющие одна другую, и испугался молоденький падре, оглянулся по сторонам, словно ища поддержки, но были они совсем одни и, дотронувшись свободной рукой до креста на груди, он приготовился слушать.
— Падре, уважаемый падре, я — очень грешный человек, — (Паоло прикрыл глаза, столько раз в своей жизни слышал он такие речи… Признавались ему и в проступках, и в преступлениях, в дурных намерениях, сомнениях и слабостях, лени и страсти, похоти, жестокости, а однажды, даже в неверии…) — выслушайте меня, ибо я разрушитель, глупец и убийца, — Пьетро говорил всё быстрее, ему не хватало воздуха, он глотал слова, заикался, его нездоровое волнение начало передаваться и собеседнику— ещё вчера утром я был счастлив в моей семье, и вот к вечеру всё изменилось. Сегодня мой сын Джованни мною же был наказан за низкий и непонятный проступок, заперт в подвале, я отказал ему в праве сидеть с нами за одним столом — (Паоло показалось, что он ослышался, брови его поднялись, рот приоткрылся от изумления, но руку Бернардоне он всё- таки не отпускал) — и это теперь, когда все натерпелись страхов из-за войны, и когда, казалось, всё так счастливо для нас закончилось… Ведь я не только отругал его, не только отринул, но и побил! А потом — Бернардоне застонал — и проклял!!! Боже, что чувствовал мой бедный мальчик! Его оттолкнул и ударил отец, которого он любил и от которого ждал только любви ответной! До конца моей жалкой жизни я буду это помнить. Ведь я не за прощением пришёл, падре, не за пониманием! Если можете, накажите меня за это предательство, опозорьте перед всем городом… Я хочу испытать боль ещё большую, чем испытываю сейчас. Хочу быть уничтоженным так же, как мною был побит мой Франческо (Паоло не понял о каком Франческо идёт речь, но промолчал). И всё равно, этого будет мало… А впрочем, всё уже свершилось и ничто не поможет. Какие адские бездны…, какой холод!..
Так, рыдая в голос, исповедовался Пьетро Бернардоне священнику своей церкви, а тому, никогда не имевшему семьи, выросшему без родительской ласки в бедном монастыре, вдруг показалось, что он сам и есть этот страдающий отец, побивающий
