Лекарь ткнул пальцем в старинную книгу.
– Вы имеете в виду, что мне не дано выйти замуж? – пробормотала я в ужасе, не готовая распрощаться с мечтой о домике с развесистой грушей у крыльца, пятерых детках, о добром муже, большом, как медведь, который будет любить меня и приносить с охоты зайцев, курить трубку и шутить за ужином… Из-за этого я сойду с ума? Умру?.. Невозможно.
– Какой замуж? – буркнул мсьё Годфруа. – Тебе выбирать надо: жить или умирать. Замуж! Один замуж на уме.
– Простите, мсьё, – выдавила я из себя.
А перед глазами багряный ветер сносил черепичную крышу с домика моей мечты, бурые комья грязи вперемешку с травой и колючками от высохшего кустарника понеслись по милым, столь привычным моему воображению комнатам, буря со свистом и рыком ломала ветки груши, жгла молнией ствол, чернила копотью стены. И осталось пепелище. Брошенный обгоревший камин посреди поля с торчащей сиротливо трубой. И я рядом. Чумазая. Жалкая. Но живая.
– Абели… – послышалось откуда-то издалека.
– Абели! Я кому говорю! – рявкнул мсьё Годфруа, и я увидела его пушистые усы, сурово вздымающиеся над бледными губами, жёлтые зубы и покрытый серым налётом язык.
– Да, мсьё.
– Прекрати устраивать драму. В монастыре ведь жила, и так проживёшь.
Он протянул мне исписанные корявым почерком, местами рваные, с сальными пятнами листы.
– Перепиши это начисто, и разложи по алфавиту.
– Хорошо, мсьё.
– Можешь работать у себя в комнате или в саду в беседке. Сегодня тоже будет жарко.
Я присела в реверансе и отправилась в сад. В животе моём стало пусто, будто всё женское моё лекарь только что вырезал, вырвал одним из тех жутких инструментов. Разве что без боли. Может, боль в таком случае лучше?
И внезапно на смену горькому ошеломлению пришла злость. Красная, пылающая. Я еще такую никогда не испытывала. На разгульную маман, родившую меня во грехе, на забывшего обо мне вольнодумца папеньку, на его породистых родственников, чтоб им пусто было, на короля, Моник и на плешивого Ренье. Но затем всю эту злость я собрала воедино и сконцентрировала на образе дерзкого красавца-шевалье. Попадись он мне ещё раз, назови шлюхой или распутницей – я сжала в кулаке перо так, что ногти впились в ладонь, – и этот заточенный конец пера я воткну ему прямо в глаз. Или что там ещё, что окажется под рукой. Нет, не только ему. Любому обидчику.
Глава 6
Поначалу я выписывала буквы старательно и аккуратно, но вскоре уже водила пером резво, как завзятый писарь. Благо, еще в монастыре я натренировалась переписывать катехизис для аббатисы. Что и говорить, эта работа мне нравилась куда больше, чем стирка белья или ощипывание перьев с дохлой утки. Бодрая злость подстёгивала меня, и, возможно, из-за неё я не испытывала затруднений, разбираясь в безобразных закорючках на латыни, достойных лапы пьяного в стельку петуха.
…Пурпурная лихорадка у десятилетней Мартины де Тайон, падучая у некого мсьё Паре сорока лет от роду, золотуха у купца Эрбе, туберкулёз… В общем, вряд ли стоило завидовать посетителям мсьё Годфруа. Особенно тем, историю которых приходилось резюмировать кратко: solutus – скончался. Их было много – не знаю, специально ли лекарь выдал мне список почивших, намекая на перспективы, или просто был не таким уж чудесным врачевателем, но к обеду я перестала вздрагивать и представлять предсмертные муки всех этих несчастных. Се ля ви.
Несмотря на предсказанную жару, в тени сада было сносно, лишь периодически донимали мухи – можно подумать, у меня патокой на темечке намазано. Звуки открывающихся ворот, разговоры и топот копыт во дворе после полудня стихли, и уже ничто не помешало мне дописать подробности счастливого избавления неизвестной мне мадам Трюффон от лёгочной лихорадки при помощи барсучьего жира три раза в день, топлёного сала, разведённого на молоке, безоара и медовых лепёшек на спину и грудь. На этой весьма позитивной ноте опись больных закончилась.
Запустив перо в почти опустевшую чернильницу, я попала с лёту. Хороший знак.
Я подула на бумагу. Удостоверившись, что чернила подсохли, я аккуратно собрала «лекарские летописи» в стопку и направилась в кабинет мсьё. В приёмной и коридорах было безлюдно. Только одна девушка крестьянского вида удручённо прошла мимо меня вслед за Женевьевой в сторону палаты для бедных.
* * *
– Что, уже? – удивился мсьё Годфруа, когда я с чувством полного удовлетворения выложила перед ним свой труд.
– Да.
Он мельком взглянул на исписанные листы.
– У тебя прекрасный почерк.
– Благодарю, мсьё. Аббатиса всегда говорила, что я сильна в каллиграфии.
Продолжая заниматься чем-то своим, лекарь взял с полки деревянную ступку и бросил туда немного сухой яичной скорлупы, что горкой лежала в миске на столе. Активно начав толочь ее, он промурчал в усы:
– Абели, а напиши-ка покрасивее на пустой этикетке. Да-да, вот на этой, что прямо перед тобой лежит. «Рог Единорога. Принимать с осторожностью».
«О Боже! Святая Мария! Единорог! Где он взял единорога?! Воистину этот человек волшебник», – подумала я, едва не запрыгав от восторга и любопытства. Надеюсь, этот единорог остался жив, и у него снова вырастет рог. Интересно, а какого он цвета? Пожалуй, даже буквы для Жития Святых я не выписывала столь благоговейно. Я закончила, с волнением ища глазами сказочный рог. Но мсьё Годфруа взял с полки пустую склянку, высыпал туда толчёную скорлупу и, выхватив из моих пальцев чуть ли не светящуюся от восхищения этикетку, примотал её к горлышку серой бечёвкой. Я сглотнула и не удержалась:
– А где же единорог?
– Пасётся где-нибудь, – хмыкнув, ответил лекарь. – Отнеси это мсьё Живазу, хотельеру. Его гостиница находится на центральной площади Перужа, так что не промахнёшься. Всё время вниз и налево.
– Но мсьё…
– Что не так? – тёмные глаза лекаря насмешливо уставились на меня.
– Но ведь это же… скорлупа… от яиц, а не рог единорога.
– Естественно, – пожал плечами он. – Этому глупцу хотельеру лишь бы полечиться. Уж поверь, даже без акупунктуры ты бы не почувствовала от него болей. Здоров как бык.
– Так зачем же… Ничего не понимаю… А это не вредно? – я кивнула головой на склянку. – Для здоровых?
– Бог с тобой! Только кости крепче будут. Неси скорее. О скорлупе молчок, – лекарь заговорщицки поднёс палец к губам. – Иначе с чего я смогу платить тебе два ливра в неделю?
– Хорошо мсьё, – ответила я, присев в реверансе.
Я вышла за ворота со склянкой в руках и пошла, куда велел мсьё. Щёки горели. Я не знала, как же справиться с охватившим меня возмущением и растерянностью. Лекарь-чудотворец не брезгует шарлатанством? Святые Небеса! Как теперь жить?
Улочка, с изгибом убегающая вниз, вела мимо дома стеклодува с кованой вывеской над крыльцом, мимо деревянных прилавков, висящих на цепях у широких окон булочника, мимо похожих друг на друга, как близнецы, каменных домов с крошечными палисадниками, в которых синели ирисы и отцветали последние жёлто-красные тюльпаны. Камни на стенах и мостовой были практически одинаковыми – чуть округлыми, бело-серыми, иногда желтоватыми. Под ногами, там, где не растекались зловонные лужи помоев, булыжники поблескивали, отполированные за века подошвами прохожих.
Так же было и на площади, от которой отходило множество улиц во все стороны. Тут царило оживление: ходили деловитые ремесленники и важные мещане в добротных сюртуках, сновали раскрасневшиеся торговки с корзинами, пробегали посыльные мальчишки со свёртками, два дюжих молодца покатили к кабачку на углу бочки с вином. Стучали колесами по брусчатке повозки, цокали копытами лошади.
Гостиницу я нашла сразу. Красные разрисованные вывески, развешенные на ставнях, не позволили ошибиться. Опираясь на толстые поперечные балки, над первым выступали верхние этажи здания, укрепленные потемневшими от времени досками, издалека похожими на орнамент. Подоконники распахнутых окон гостиницы были уставлены цветочными горшками с алыми пеларгониями.
Я помешкала немного, с сомнением глядя на склянку с фальшивыми останками единорога. Вот так запросто можно превратиться в шарлатанку, соучастницу обмана. Ведь это нечестно! Неправильно! Но, с другой стороны, есть ли у меня выбор?
Набравшись смелости, я шагнула внутрь и известила приветливого слугу, что ищу мсьё Живаза. Меня направили в ресторацию.
За дубовыми столами, выстроившимися вдоль побелённой стены и окон довольно длинного зала, сидели в основном мужчины всевозможных возрастов и рангов. С потолка, подпёртого массивными балками, свисал железный фонарь с ажурной ковкой. Такие же, но поменьше, красовались возле входной двери и над стойкой. За ней взъерошенный, плохо выбритый чернявый толстяк раздавал указания грудастой, розовощекой девице. Наверняка это хозяин – мсьё Живаз.
