ЕЛЕНА. Я не хотела.
МАТЬ. Ну, разумеется, хотела! Ты только не хочешь признаться себе в этом. Так тебе удобно оправдывать отсутствие внимания со стороны мужчин.
ЕЛЕНА. Что ты обо мне знаешь?
МАТЬ. Всё. Я тебя сделала.
ЕЛЕНА. О, правда?
МАТЬ. Ну мне-то лучше знать, солнышко! Кто должен был сомневаться, так это твой отец.
ЕЛЕНА. Значит, ты переполнена знаниями обо мне?!
МАТЬ. А что тут сложного? Всё всегда написано у тебя на лице.
ЕЛЕНА. Помнишь твои бесконечные ссоры с бабушкой?
МАТЬ. Моя мать держала меня в ежовых рукавицах.
ЕЛЕНА. Ты обошлась с ней жестоко.
МАТЬ. В конце концов, это её заслуга. Вероятно, мне следовало бы подняться над ситуацией, но я не смогла.
АЛЕКСАНДР. (Без паузы; во внезапном луче света.) После смерти твоей матери начались странные вещи. Первый раз это произошло в тот самый момент. Ни с того, ни с сего распахнулось окно. Стояла тихая ясная весенняя погода, и вдруг посыпал град. Прямо сцена из дрянной голливудской страшилки: во всю жарит солнце, а тут вот такие градины! Порыв ветра распахнул окно и перевернул всё вверх дном. Вот так мы узнали о её смерти. Мы побежали к ней и застали её неподвижно лежащей в постеле. Тонкая улыбка застыла на её губах. Шторы бились и хлопали. Градины отскакивали от подоконника. Ты выглядела ошеломлённой. Повернулась ко мне и сказала: «Ведьма свободна». Упав на колени, зарыдала. По — настоящему. Навзрыд. Отчаянно. Ни до, ни после ты так не плакала. Даже над моим окровавленным телом. Потом случай с часами. С её часами. Ты сняла их с руки своей матери, когда она заболела, за десять дней до кончины. Сняла и положила в ящик. Только через неделю мы их обнаружили. Разумеется, никто и не думал заводить их — лежат себе там лежат… Так вот, стрелки указывали на два часа семнадцать минут. Точно то время, когда порыв ветра распахнул окно. Я могу утверждать это, поскольку, вбежав в комнату, первым делом глянул на часы. Настенные часы. Мысль, что её дух витает где-то промеж нас, сильно поразила меня, и я специально обратил внимание на время. Я сделал это неосознанно, такое не забывается. Надо же! Наручные часы, которые, должно быть, встали за несколько дней до её кончины, показывали два — семнадцать!.. Нас это потрясло! Даже, испустив дух, твоя мать не оставляла нас. Словно говорила тебе: никогда не ускользнёшь от моего взгляда. (Погружается в полу — тьму.)
МАТЬ. Я не бунтовала. Моя мать такой человек, против которого бунт невозможен. Она была всевидящим оком. Вездесущей женщиной. Женщиной. (Пауза.) Человеком, уступать которому — норма. В доме всегда был порядок. В ней самой — ничего случайного. Наперёд продуманные действия. Цельность. Всегда во главе нашей семьи стояла женщина. Матриарх. Мат — ри — арх. Так было — так будет.
ЕЛЕНА. Ты боялась её.
МАТЬ. Ещё бы! Таких женщин и стоит бояться. В отличие от других женщин, которых я знаю.
ЕЛЕНА, подойдя к АЛЕКСАНДРУ, гладит его по затылку.
Я не соответствую традиции, как она. Я споткнулась. А ты-то вообще!.. Близко не стоишь! Виноват двадцатый век. По-моему. Двадцатый век нас погубил. Он всё сгубил. Взял нас всех без разбора — и смыл! Атомизация. Полнейший разброд. После двадцатого века одни развалины. Отхожее место. Пустырь. Порча. Как мельчают поколения! Оглянись вокруг! Все глупее своих родителей. Суждения поверхностны. Меньше знают. Менее талантливы. Пошлее. Тратят время на сущую безделицу! Посмотри на себя! В тебе не осталось и половины того, что заложено во мне. Знаешь, как это называется? Вырождение расы. Начало положено мной. Признаю. Но доведёшь до конца это дело ты.
ЕЛЕНА. Быть может, мои дети начнут заново…
МАТЬ. Во-первых, ты запаздываешь, солнышко, а, во-вторых, — нет. Витя, скорее всего, прав: ты съешь своих детей. Я тебя не съела.
Перемена света: персонажи становятся чуть отдалённее. На всех троих равномерный свет. Они грациозно танцуют. Музыка строгая, не сентиментальная.
В центре всегда МАТЬ.
Свет меняется. АЛЕКСАНДР выходит на авансцену. МАТЬ не ощущает его присутствия, зато ЕЛЕНА — вполне.
АЛЕКСАНДР. Я, наверное, перебирал с разговорами.
МАТЬ. Твой отец говорил без остановки. Думал: он умник большой.
АЛЕКСАНДР. Но я хочу сказать ещё кое-что.
МАТЬ. Я только и делала, что твердила: «Заткнись, Сашок. Помолчи хоть минуту. Я не хочу слышать.»
АЛЕКСАНДР. Есть вещи, которые лучше оставить до поры, до времени. Не расшифровывать. Правда. На какое-то время. Для некоторых. Другие времена и другие люди должны вскроют всю подноготную. Должны вскрыть.
МАТЬ. Ты бы слышала, какую чушь он нёс о политике! Боже мой!
АЛЕКСАНДР. Всё знать нельзя, это я понимаю. И не всё может быть раскрыто. Но поступки, события, даже идеи и мысли — они все требуют выхода наружу. Они как голоса, шепчущие в темноте.
МАТЬ. Он никак не мог различить партии, какой кандидат от какой партии!.. Зато знал всё, что они должны делать. И всё, что… — ни в коем случае!
ЕЛЕНА. Тс!
АЛЕКСАНДР. Они проявляются и исчезают в темноте.
МАТЬ. Он возомнил себя философом. Великим мыслителем.
ЕЛЕНА. Мама, тссс! (Подходит к матери и нежно поглаживает по руке, стараясь её успокоить.)
МАТЬ. Конечно, это когда он был моложе… Я, бывало, говорила ему: «У каждого человека имеется свой словарный запас. Когда ты исчерпаешь все слова, твой словарь захлопнется. Всё. Конец. Молчание. Хочешь устроить себе такой капут?»
АЛЕКСАНДР. Сами люди… они знать не хотят… Попробуй сказать им правду — получишь плевок в спину. Даже не пытайся…
МАТЬ. Я, бывало, ему говорила: «Твои слова иссякнут. Ты придёшь к молчанию. Так будет. Одни приходят к мудрости, другие — к молчанию. Ты — к молчанию… И будешь сидеть как Везувий.» (Пауза.) Я говорила ему: «Тебе не удастся избежать этой участи.»
АЛЕКСАНДР. Люди хотят быть счастливыми. Сказок хотят.
МАТЬ. Вот что, бывало, я ему говорила. Хотя сама не верила в то, что он заткнётся. Хоть когда-нибудь!.. Чтобы этот человек заткнулся? Иногда мне приходилось просто вставать и уходить.
ЕЛЕНА. Тш, мама, тшшш!.. (Успокаивая, гладит мамину руку.)
АЛЕКСАНДР. Им подавай беззубые сказочки. Води их за нос обещанием рая, и они зубами вцепятся в эту иллюзию. Каждый предпочитает слышать: «Ты на свете всех милее, всех румяней, всех добрее, всех умнее, всех богаче, всех здоровее, всех мудрее, всех главнее, всех лучше»…
МАТЬ …. А он там всё сидел и болтал без умолку, болтал и болтал…
ЕЛЕНА продолжает гладить МАТЬ по руке, и та успокаивается постепенно, хотя её раздражение в отношении АЛЕКСАНДРА не угасает.
АЛЕКСАНДР. Они прочь гонят мысль о том, что не застрахованы от проблем и сомнений; что могут оказаться неспособными на какое-то дело. Неспособными проникнуть в суть вещей. Им мнится в этом что-то постыдное. Разве могут они оступиться?! — Боже упаси! Это болезнь. Социальная болезнь. Вроде проказы.
МАТЬ. Я уходила на кухню и стучала кастрюлями. Я стучала так, что мёртвый бы поднялся. (Осекается.) А он всё сидел там и болтал…
ЕЛЕНА. Мам.
МАТЬ. Бог знает с кем.
ЕЛЕНА. Мама!
МАТЬ. Ну кто мог выносить его болтовню?!
АЛЕКСАНДР. Но это ничего не изменит. Раскрываться — природное свойство. Цветы распускаются без спроса. Ветер завихряется ни с того, ни с сего. Древности лежат на глубине, в земле, но со временем выталкиваются на поверхность, или кто-то докапывается до них и извлекает на свет.
МАТЬ. Он плохо кончил, твой отец, плохо кончил.
ЕЛЕНА. Говори, что хочешь — папа нас обеих любил.
МАТЬ. Не знаю, кого он любил, или как любил, но умер он смертью дурной. Глупой и мерзопакостной.
АЛЕКСАНДР. Дело вот в чём. Что ты можешь знать о любви? Любовь живёт в тебе, пока она вне тебя. (Пауза.) Но ты остаёшься в любви всё равно. Потому что живёшь будущим воспоминанием о любви. Она была завтра — будет вчера. Она остаётся с тобой, ты охвачен ею и не свободен от неё. Любовь… Сам чёрт ногу сломит! Не отличить балета от болота!.. Полнейшая путаница!
МАТЬ. Помнишь, я рассказывала, как в детстве на меня наскочил грузовик? И все думали — я умру. Меня даже в больницу не отвезли. Никому и в голову не могло прийти, что я уцелею. На мне поставили крест. Врача вызвали, но меня просто отвезли домой и положили в постель.
