собственной головы. — прошептал он, всматриваясь в глаза Нади, будто ища в них ответ на давно волнующий вопрос.
Но недолго им осталось стоять: прогремел клаксон — пора ехать.
Вот и дернулся поезд. Юра крепко обнял мать и Надю, собираясь запрыгнуть в один из первых вагонов.
— Стой, подожди, Юрка! — выбежала девушка из рук матери. — я люблю тебя, слышишь, люблю! Знай это, пожалуйста! Вернись домой ради матери, ради меня! Я буду ждать тебя, слышишь?!
Он рванул к ней с такой силою, что чуть не сбил её с ног и обнял так крепко, что она чуть ли не поломалась вся. Но эта боль была из самых приятных, которую ныне ей доводилось испытывать. Слезы у них потекли градом, перемешавшись друг с другом. Но Она не ждет. Она никогда и никого не ждет. А потому он уехал, запрыгнув в последний вагон, оставив Надю с мамой одних на станции. Его слёзы ещё долго не застывали у неё на щеках.
«…Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.»
К.Симонов.
ГЛАВА 7
А война всё продолжала охватывать новые и новые города и сёла, оставляя после себя разбитые судьбы, сожжённые дома и голод. Те, кто встретился с ней лицом к лицу никогда не вернутся назад прежними — их сон будет неспокоен всю жизнь, ибо в нём они опять будут возвращаться на одно и то же место — на место жесткого и кровавого боя, к пустым зеркальным глазам убитого снарядом товарища, к фронтовой ненаваристой похлебке. Война никогда не проходит бесследно. Но, несмотря на всю бренность ситуации, люди привыкали даже к «военным» условиям жизни: делить пайки на всех членов семьи, не страшиться крови и взрывов, ждать с нетерпением весны и лета, ибо зима приносила с собой не только вьюгу и стужу, но и страшный голод.
А зиму встретила наша Надя вместе с мамой, ютясь в маленьком домике у тёти, ибо прежний их дом охватило пепелище последствий боя. В те времена как никогда страшилась Надя воды: она избегала даже самых маленьких ручейков и иногда боялась больших сугробов, навязчивые мысли одолевали её, добавляя ко всему этому месячное отсутствие писем от Юры.
В мыслях она всегда писала ему письма, будто ведя свою жизнь в одной большой телеграмме. Так, казалось, ей удавалось оставаться стойкой, вселяя в себя бесплотные причины, по которым он не мог ей написать. Все существа разумные любят питаться надеждами, полагаясь на игры разума — вот почему нам легче, нежели животным, но и одновременно тяжелее, ибо мысли наши иногда всё же начинают брать над нами верх, вселяя убеждение, будто они разумнее нас самих.
И плодом этих мыслей стал недавний сон Нади: ей чудилось, будто сидит она у сада и видит, как спиливают его буйные стволы под самые корни, оставляя обезглавленные пеньки. Снится ей, что полыхает он в пожарище невиданных размеров. И, среди башен и высоток пепла, она вдруг увидела его — их с Юрой дерево, почти невредимое, но ошпаренное последствиями пожара и вырубки. И хочет, главное, прикоснуться к нему, а у неё не получается пройти — между ними река. Так и стала она стаскивать груды камней, дабы пройти по мели, да люди завидели её и начали помогать перебраться на ту сторону. Спрашивает она, мол: «Кто вырубил лес? А они отвечают: «Приказано было, на благо остальных садов.». «Но это же тоже сад!» — восклицает она. «Да, сад, но здесь не такие плоды, как в округе: везде растут груши, а здесь яблони. Значит нужно рубить на корню. Мы пытались сделать из него грушевый, пересадив почти все деревья, а оно вон опять проросло. Не дело» «Так в чем же проблема оставить и те, и те?».
«Не знаем. Не велено — значит не велено. Либо те, либо эти. Так нужно.»
И разразилась Надя слезами горькими, да такими, что сама проснулась с ними на щеках. И на миг показалось ей, что это были не её слёзы, а Юры…
А между тем война продолжала, словно весна в феврале, вступать в свои владения: их маленькая деревня кишела окопами, дотами и ограждениями, превратив все улицы в месиво грязи из-за перекопанных по бесчисленному количеству раз дорог. Дети играли с вышедшими из строя гранатами, а старики мирно ворковали на лавках прямо возле ям, оставшихся от разорвавшихся снарядов. Люди привыкают ко всему, даже к войне. Но кажется, будто небо накопило в себе весь порох и сажу и стало от этого серым и невзрачным, передавая все душевное состояние людей. Еды оставалось все меньше: зима забирала всё самое последнее, вынудив всех сократить приёмы пищи до двух, а некоторые и до одного раза в день.
Состав, получивший распоряжение оборонять сельскую местность, тоже жил несладко: снег, грязь, холод, цинга — вся эта «руда» попадалась во время бесчисленного по счету выкапывания окопа. Но местные жители всегда старались помочь, чем могли: едой, кровом или тёплыми вещами, а потому солдаты в ушанках и платках не были такой уж редкостью.
Но внезапно вдали показалась фигура: в простенькой шали и потертом пальто, но вблизи виднелось красивое и безмятежное, хоть уже и с некоторыми морщинами, лицо. Под платком виднелось множество седых волос, хотя ей на вид было около сорока лет. Она несла авоську, а внутри была деревянная коробочка. Окликнув солдата, женщина вручила ему содержимое. Тот немного потупил и взял коробку в руки, и, подойдя к товарищам, достал оттуда старенький, но хороший фотоаппарат.
Старики на лавке, приметив это, начали было перешёптываться:
— Чего это она отдала ему? — спросила женщина достаточно преклонного возраста.
— Авось машинку печатную какую-то, не увидела. — щурясь, выронила другая.
Услышав оживлённый разговор, к ним подошёл мужчина, бывший когда-то учителем математики.
— О чём толкуете, дамы? — спросил он.
— Да вот, это самое, Любовь Андреевна, представляете себе, принесла какую-то печатную машинку солдатам! Бедная, совсем от горя осунулась…
— С какого горя, о чём это вы?
— Так это-с, недавно ж ей похоронка пришла. Мы то все думали, что сын её погиб на фронте, а это…
И не успела она договорить, как ведро выскользнуло из
