с детства был, как девочка, тихий такой… Книжки читал. Мы с его батькой всегда старались не обидеть его, а то он чуть что и как заревёт… А щас смотрела на него в последний раз, так вырос, возмужал…Только вот, Надька, не пишет он матери давно, — она начала вытирать слезы фартуком — а я то жду, каждый день жду… Семёныч говорил, что видел его ещё в ноябре, а с ноября-то сколько времени прошло! Что же это будет то… — начала было причитать, но вдруг её отвлёк лай собак.
Это был почтальон, разъезжающий на своём полуразвалившимся велосипеде. Говорит, мол, «здесь ли гражданочка Жданова проживает?»
— Да, я это! От кого письмо? — подлетела она к нему, будто от этого письма зависела вся её жизнь.
— Да я, собсна говоря, не ведаю. С фронта письмецо. А, вот, Вы мне сначала скажите, где Надежда Рябинова поживает? Ей тоже письмо!
— Здесь я, здесь! — сказала Надя, сразу повеселев и начав старательнее крутить воду.
— Сначала Вам письмо, милочка, тоже с фронта. Передадите, мадам?
— Конечно! Вы только моё мне дайте, моё письмо! Мне от сына!
— Держ… — он прервался, достав письмо. Ему не раз доводилось раздавать подобные, но каждый раз у него перехватывало дыхание, словно у рыбы, выброшенной на сушу.
— Чего это Вы? — не приметив ничего, она начала было вскрывать письмо, да только видит не Юркин почерк, да и документ, не похожий на письмо.
— Ну что там, Надежда Витальевна? Воюет наш боец? — с большим интересом спросила Надя.
Звук вскрытого письма — и тишина. Мгновенная и оглушающая. Хватило только общего взгляда на письмо, чтобы понять, что оно не от сына. Женщина медленно повернула голову к Наде, опёршись на забор. Рот её приоткрылся в немом звуке, а глаза будто выпали из орбит. Она медленно поднесла руку к губам и упала на колени, завыв, как раненный зверь.
— Что ты принес мне, проклятый?! Что это за чушь, где моё настоящее письмо?! Куда… КУДА ВЫ ЗАБРАЛИ МОЕГО СЫНА?!
Её неистовый крик был слышен, казалось, по всей округе. Она плакала. Как же она плакала. Так, наверное, плачут только перед казнью или от дикой беспомощности. Даже от боли так не плачут. Слёзы текли большими гроздьями по её загоревшим от работ щекам и рукам. В военное время именно почтальоны стали вестниками смерти. Именно на их долю выпало извещение о самом наихудшем — о потере родного человека. Хоть и для этого почтальона было не впервой наблюдать подобное, но что-то так щемило старое сердце. К такому никогда нельзя было привыкнуть.
Надя сразу поняла, о чём шла речь: ей было не впервой слышать и видеть такое даже проходя мимо улиц. Плач и крики матерей были обычным явлением в их деревне, но ей всегда казалось, что это коснется всех, но не её. Но не её…
Даже не успев опомниться, она не сумела удержать ведро, ставшее в одно мгновение тяжелее втрое. Попятившись назад, вес ведра затянул её в колодец, оставив после неё только колыхающуюся сирень…
«Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.»
А.Тарковский
ГЛАВА 9
И всё же спасти Надю удалось, но она долго не могла прийти в себя. Взгляд её был затуманен, а голову сковал бред, но все пророчили, что она пойдёт на поправку, и обычная простуда не станет ей помехой. Так и продлилась половина мая. Когда всё же очнулась, она не могли ни есть, ни пить. Бредила. Постоянно Его звала. Сквозь неразборчивые мычания ясным и понятным звучал лишь звук Его имени. На фоне старых одеял и пружинистой кровати она была такой белой, словно разлитая кем-то по грязи белая краска. Только вены цвета сирени едва проглядывались на её тонких руках. Но самым страшным казался её взгляд: её пустые глаза, где зрачки были цвета мазута, которые вот-вот займут собою всё пространство. Они смотрели куда-то за пределами материальных и духовных миров, куда-то в такую всеобъемлющую даль, что если мать и поглядывала, куда это она смотрит, то понять всё равно не могла.
Казалось, что со днями ничего не меняется: она по-прежнему отказывалась подавать признаки жизни, по крайней мере, делала это будто бы по своей воле. А между тем ей всё чудился сад, будто даже запахло его наливными яблоками и папиросой Юры… Они ведь договорились после войны туда попасть. Они должны были. Там даже листья там по-другому шуршали, а такие зелёные, будто их цвет можно было оценить на вкус. И цветы… Как много там было полевых цветов: ромашки, маки, пожарницы…Почему именно воспоминания так красочно описывают то, чего она не замечала, будучи там? А так ведь всегда и бывает, будто бы наш разум осознаёт важность этих моментов больше, чем мы сами…
Но теперь это всё казалось таким далёким и невозможным, словно вовсе и не бывало. Сон, прерванный так не вовремя. Целая жизнь, прерванная так не вовремя.
А за окном всё лило и лило. Окоченевший от дождя конец мая кое-как испускал последний свой дух в виде слабых лучей солнца, мелькающих через мутную простыню туч. Сирень начинала потихоньку отцветать, оставляя после себя дымку нежно-розовых, белых и темно-фиолетовых звёзд, по природным законам оказавшихся на земле. Так и чахли они одиноко, иногда поглядывая в окна такой же чахнущей Нади.
Но в один день она всё же пришла в себя. В один день даже смогла вскинуть руку. Она попросила только: «Письмо. Дайте мне его…».
Когда оно только попало в её слабые, словно мёрзлые ветки калины, руки, она начала медленно проходить глазами по каждой букве, читая все слова с его интонацией, иногда заглатывая некоторые звуки, как это делал когда-то он.
03.12.1941, 12 часов ночи.
Дорогая моему сердцу Наденька! Пишу тебе прямо с передовой сидя в окопе. У меня все хорошо, жив-здоров, осколком не ранило. Правда холодно здесь до жути, сыро, из-за того и кашляю постоянно. Но это пустяки, ты не печалься, Наденька. Война идёт своим чередом, грохот гранат и пуль мне уже привычней и спокойней шума дождя, ведь затишье — это не к добру, а так знаешь, где фриц прячется. Но сейчас не об этом. Почта здесь плохая, а
