Я спрашиваю себя: зачем ты сюда приехала, в эту глушь? Я спрашиваю: неужели ты сдашься так легко, без боя, Янина Павловна? Что с тобой стало? Откуда эта слабость? Не заболела ли ты?
Все-таки этот дом подозрительно ненормальный. Для начала, здесь много сквозняков. Меня сквозит, словно я – раскрытое окно. Словно я – добропожаловать всем дождям и простудам. Я постоянно простываю, что даже неприлично. Ночью по дому не пройти – везде стоит стража, а на чердаке кто-то топочет и стучит, будто меленькими ножками так: та, та, та, та.
Ветры, ветры, ветры. Не дом, а мельница: все хлопают, орут, то появляются, то исчезают. А я привыкла к тишине. Хочется убежать. Хочется отхлестать себя по щекам за слабость и преждевременную истерику.
На улице то снег, то гроза на зацветающие вишни, то подсолнухи выпадают семечками в подмерзшую землю. И все за сутки. По слову в час. Зачем мне к пенсии такое мучение? Я ничего не понимаю. Или я сжалась, или все тут растянулось. Может, я действительно подцепила какую-то заразу? Воспаление оболочки совести, сотрясение эмоционального баланса?
Ненормальный, подозрительно ветреный этот дом. В два счета можно подхватить простуду. Что я и делаю, каждый час по слову. Я, кажется, повторяюсь. После обеда тут подают лимоны, мытые, разрезанные пополам, с кожурой, как некий деликатес. Говорят, это полезно для слуха и тонуса. А в оранжерее растут яблони.
Мой тонус опустился ниже некуда. Мне надуло ветром голову. И уши. Кажется, я теряю слух – странно, что лимонная диета не помогает. По ночам мне мерещатся звуки. Будто кто-то печатает на пишущей машинке: та, та, та, та… Кто-то ходит по клавишам маленькими ножками: та, та, та, та. Я даже знаю кто: мой ученик, с которым дела идут из рук вон плохо. Мы стоим с ним на месте. Еле-еле.
Методика не работает, я его не понимаю.
Из хорошего: чтение успокаивает. Как замечательно, что я взяла с собой книги. Знакомые строки ложатся бальзамом на мои страхи, готовят к старости, сглаживают шероховатости неудачных дней.
Зачем я сюда приехала?
***
После обеда начался сезон охоты на ветра. Охотник пометил флажками подозрительные места, запасся терпением, яблоками и залег в гостиной, известной своим непостоянством. У него появилась гипотеза о том, что ветра имеют голоса, различаются тембром, интонацией и продолжительностью, а потому вполне могут быть тем единственным способом общения глухих домочадцев – потрясением воздуха. Из уст в уста. Все же лучше, чем руками, на которых не так уж и много пальцев. Мысль эта крепла, пока не вылупилась в намеренность научиться читать с их губ, раз никто не мог читать с его нот.
После пары яблочных огрызков вечер наполнил комнату, и воздух зашевелился.
Тетка, завернувшись в халат и воинственно скрестив на животе руки, посылала тучи в телевизор. «Я же говорила тебе, что доктор этот шулер. Так я ему и поверила, козлу. Сбежал, лох. Нужен он тут, как собаке пятая нога».
Отец мерз длинной, распущенной на рукавах тенью, кресло его молчало. На столе остывал нетронутый чай.
Под потолком хмурился холодный туман, отчего настроение у Ой-дк приблизилось к ртутному нулю. Но охотник не сдавался: время было убито и надежно похоронено под диваном, а потому спешить незачем.
«Ты, главное, молчи, Димка. Не лезь, без тебя обойдутся. Слышишь? Они там пошумят, и опять тихо будет». Теткин рот сжимался в скупую трещину, и, действительно, становилось тихо. Подмораживало, половицы ежились от близости зимы.
«Слышишь, ты? В рот воды набрал. Не лезь, еще раз говорю. И с райцентром не ругайся, а то молоко прокиснет к чертовой матери».
Воздух истощался, и комната сердито замолкала, пока тетка наполняла легкие бурей. «А с училкой этой что? Долго она тут столоваться будет? Толку от нее тоже никакого – деньги на ветер. Чего молчишь?»
Фермер без желания отвечал:
– Сама просила молчать.
– Вот валенок! – гневно топала женщина. – Я тебе когда говорю молчать?! Чего ты передергиваешь?
– Наташка, отстань, – отмахивался отец.
Глаза его старели под вымерзшими бровями. Зима тронула волосы. Он все больше сутулился и меньше говорил. То ли от нежелания, то ли по примеру чашенцев, предпочитавших малословие в холодную пору года.
Елькленсосна где-то пустовала. Возможно, снова заблудилась. Ой-дк мог ее привести, как делал раньше, но сейчас его больше интересовала температура гостиной. Он уже дотянулся до того возраста, когда понимают, что морозы и засухи в доме случаются неспроста. Правда, он не дорос до бритья, но уже примерял ладонь к бритве, ожидая скорый прирост волос на лице. Недавно он попробовал залезть в апельсиновый шкаф и, к своему удивлению, едва в нем поместился. Старость приближается, понимал он. Скоро Ой-дк станет, как его отец, длинным и потертым от частых стирок. Он будет пахнуть коровьим молоком и сеном, и в него будут бросать сердито-трусливые взгляды в пряничном РАЙЦЕНТРе.
Часы маетным бегом напомнили о приближавщейся темноте. Ой-дк поднялся включить свет.
– Когда этот час молчания начинается? – встрепенулась тетка.
– В девять.
– А не пошли бы они? – плюнула она злобно в телевизор, кутаясь в халат.
Отец отодвинулся от окна, опустил шторы.
– Будешь молчать?
– И тебя туда же.
Стало холоднее. Ой-дк заволновался, не простудился ли дом от зябких дождей, щедро заливавших д. ЧАША с недавней поры. А началось все с душного собрания, после которого притихли ветра, предвещая ранние заморозки.
Заседание было тесным от многих ртов, нагонявших румянец на стены, так что у Ой-дк, сидевшего за утепленными спинами, слегка закружилась голова. Со своего места он без труда ловил вибрации густого воздуха:
«Так, Дмитрий Петрович, мы ж это, нам как лучше».
«Главное, чтоб молоко было, комбайны чтоб не ломалися».
«Кабы бабы давали!»
«Ой! Ты уж молчи!»
«И в магазине чтоб все!»
«Мы вам верим, Дмитрий Петрович. Вы лучше знаете».
«Только чтоб хуже не было!»
«А на референдум пойдем, не переживайте».
«А чего они хочут?»
«А ты спал?»
«Повторите, а?»
Отец поднялся, выдохнул, пробиваясь в массу тяжелого воздуха:
Конец ознакомительного фрагмента.
