И аль-Мансур подивился таким речам, ибо не мог вспомнить чего-либо подобного, и терялся в догадках о причине столь удивительных слов.
Он благоразумно постучался и вошел, и три девушки ласково приветствовали его. Долго же ты спал, аль-Мансур, — сказала медноволосая, — целый день мы провели в саду, дожидаясь тебя. Слуги внесли еду и плоды, музыканты заиграли на инструментах, хозяйки наполнили вином чаши, и все приступили к трапезе. Аль-Манат ласково смотрела на шейха, аль-Узза заправила курильницу ганджем и зажгла ее, аль-Мансур в задумчивости поглощал печеную рыбу, а медноволосая аль-Лат сказала, обращаясь к одной из девушек: О, аль-Узза, сестра, ты славишься среди нас искусством танца, так порадуй же гостя, станцуй перед ним и пусть он развеется, и морщины навсегда покинут его лоб. И аль-Узза покорно исполнила ее просьбу, и начался танец, столь удивительный и прекрасный, что юный шейх забыл о вине и рыбе, а аль-Лат придвинулась к шейху и зашептала.
Знаешь ли ты, о юноша, что аль-Узза имеет столь гибкое тело, что изогнувшись, может коснуться языком своего плода? И аль-Мансур вздрогнул, а медноволосая рассмеялась. Запах ганджа распространялся по комнате, и шейх смотрел на танцующую фигуру, и сильнейшее желание овладевало им, и он не в силах был дождаться конца ужина, и терялся в догадках, повторит ли аль-Лат свои вчерашние слова.
Наконец, когда гандж отодвинул кисею стыдливости, аль-Лат взяла из чашки сваренные в сладком молоке гранатовые зернышки и, положив их на кончик языка, сказала: О аль-Мансур, нашей сестре аль-Манат так понравилась вчерашняя ночь, что она дарит тебе эти рубины. Сейчас же пришло время сна, и ты, на правах нашего гостя, можешь выбрать любую из нас, и она проведет с тобой ночь так, как ты этого пожелаешь. Не раздумывая, указал он на аль-Уззу.
14. Вторая и третья ночь шейха аль-Мансура
Вот вошли они в спальню, и аль-Узза, покорно следовавшая за шейхом, сняла с себя одежды. И скинула она рубаху, и подошла к шейху, и увидел аль-Мансур тело, совершенней которого не бывает, и закрыл глаза от слепящей красоты, и коснулся ее бедра рукой, и почувствовав под пальцами тонкую кожу, задрожал, и разум его поплыл по волнам безумия, и юноша исчез из этого мира.
Опять проснулся он один, и в тоске и слезах принялся раздирать себе щеки, проклиная девушек за прекрасный их облик и вид, который дарит ему столь сильное желание, что полностью лишает его всяких сил. Может наваждение овладевает им, или волшебные чары, или отрава, подмешанная в вино искусным слугой, мешает ему насладиться их любовью? Вспомни, где ты находишься, — думал аль-Мансур и проливал слезы от бессилия, пока наконец не настал вечер, и шейх не поднялся с ложа, чтобы исполнить молитву, и подойдя к зале, где зажигались лампы и начинался пир, решился снова подслушать, вдруг аль-Узза что-либо расскажет двум девушкам. И вот что он, милостью Аллаха, услышал.
О сестры. Этот юноша воистину великий витязь, и я не знаю, каков он в бою, но в любовном сражении ему нет равных. Едва вчера ночью мы вошли в комнату, как этот мальчик бросил меня на ложе, и сорвав одежды, овладел с таким неистовством, словно несколько лет не видел женщин. Не успела я перевести дух, как нападение повторилось. Атаки следовали одна за другой, я не поспевала за ним и униженно молила о пощаде. Никакой жалости в бою, — говорил он и продолжал наступление. Тогда я пошла на хитрость и заперла ворота крепости на засов. Это только раззадорило его, и он искусно ворвался в иную дверь, подарив мне сладостную боль и сильнейшее наслаждение. Все новые и новые отряды посылал он в атаку, и когда я забила брешь в двери, разрушенную столь сильно, что она ничем не отличалась от основных ворот, он без колебаний избрал третий путь, наиболее простой, и я была вынуждена смириться с этим, и до утра отражать нападения с этой стороны. На рассвете он принял капитуляцию и, оставив меня совсем без сил, сладко заснул.
И аль-Узза выложила восемнадцать изумрудов, которые возжелала подарить аль-Мансуру, и шейх не мог поверить своим ушам, слыша все это.
Он прошел в залу и девушки радостно приветствовали его. Опять принесли яства, зажгли светильники, и разлили вино. Аль-Мансур ел и пил только то, что ели и пили девушки, ягненка, которого опытные повара сварили в сливках, жареный миндаль и дыню. Он менял тайно чаши и красавицы, похоже, этого не замечали. Они болтали между собой, пока аль-Лат не подняла руку, призывая всех к молчанию. Было еще слишком рано для сна. Сейчас мы идем в баню, — сказала она, — и наш гость идет с нами.
Вот встали все, и пошли в помещение, которое служило предбанником, и было застлано коврами, и обогревалось жаровнями, и девушки разделись и обернулись тончайшими кусками тканей, и юный шейх последовал их примеру, стараясь не глядеть на аль-Лат, самую прекраснейшую из сестер. Вот двинулись они дальше, в следующий зал, где были краны и чаны с холодной и горячей водой, бассейн облицованный разноцветной плиткой, и медноволосая шла последней, соблазняя взор аль-Мансура ягодицами, обтянутыми прозрачным шелком, и бедра ее двигались словно волны. И аль-Лат бросила ткань и вошла в бассейн, и девушки последовали ее примеру. И стоя в бассейне, они стали манить аль-Мансура и звать его к себе, говоря: Иди к нам, аль-Мансур, не бойся, и он, в величайшем волнении, опустил ткань и вошел в воду. Они окружили его и ласково трогая руками, прижимались все теснее, и аль-Лат была прямо против него, и ее мокрые волосы прилипли к его телу, и юный аль-Мансур сходил с ума от возбуждения. Девушки, видя величайшее волнение на лице его, громко расхохотались. Разум покинул шейха и более он ничего не помнил.
15. Как шейх аль-Мансур, проснувшись, увидел себя среди трех гурий, и как покинул он их дворец
Когда сознание вернулось к аль-Мансуру, увидел он, себя, лежащим в постели и три прекрасные хозяйки были рядом с ним, закутавшись в покрывала, они кушали камфарные абрикосы, и бросая косточки друг в друга, вели удивительную беседу. Аль-Мансур прикрыл глаза, чтобы скрыть свое пробуждение, и внимательно прислушался.
Как он прекрасен, этот юноша, соразмерен и совершенен, и стан его подобен тонкому кипарису, и взгляд его обессиливает колдунов и дервишей, и родинки его рождают вздохи, — печально говорила аль-Манат, — в своей красоте — он сад для тоскующих и искушение для богобоязненных.
О сестрица, вспомни, как ты вчера целовала ему бедра и гладила пятки, и уснула, привязав косу к его зеббу, — смеялась аль-Лат.
О сестрица, а припоминаешь ли ты, как помочилась на него, пытаясь таким образом поднять его вялый инструмент в бой, — отвечала ей аль-Манат.
Как он смел, он не страшится битвы и не боится смерти. Как величественен его голос и утонченны его манеры, он верно из породы царей, — говорила аль-Узза, — так он любезен и пристоен. Когда я смотрю на него, я ревную к самой себе.
О сестрица, ты была словно безумная в бане и кусала его соски, пока из них не пошла кровь, — вспоминала аль-Лат, — и так нас всех перепугала, когда взяла бритву, чтобы всего-навсего отсечь его мошонку.
Аль-Мансур вскочил, как кочевник, ужаленный гадюкой, и сбросил покрывало с бедер. Девушки громко расхохотались, а юноша убедился, что для беспокойства вовсе нет причины. Зебб его был весь украшен разноцветными шнурками. Не в силах более сносить издевательства и прохлаждая глаза, занялся он поисками своей одежды, дабы покинуть навсегда дворец насмешниц.
О аль-Лат, я люблю тебя больше жизни, зачем же ты смеешься надо мной?
Ты глуп, аль-Мансур. Когда ты видишь красавицу, то становишься расслабленным и пускаешь слюни. Женщина должна быть для тебя не более, чем черепок на пыльной дороге, который ты можешь пнуть ногой или раздавить копытом коня. Плюнь на нее и она станет твоей, в безразличие к ней — залог твоей победы. А теперь ступай прочь, ты наскучил нам, — и аль-Лат завела с сестрами разговор об одном черном ифрите, который прилетая к ним в сад, часто подглядывал за девушками, и которого надлежало поймать и посадить у ворот на цепь.
Сжалься, любимая, — умолял юноша, обнимая ее колени. А верно ли говорят, что ифриты и джины, если они сделаются евнухами, способны к деторождению? — спросила аль-Манат. Вздор, — ответила ей аль-Лат, — они неспособны к этому вообще. И она в гневе сдвинула брови и дважды хлопнула в ладони, и вбежали слуги, и схватив упирающегося аль-Мансура, утащили его на можжевеловое ложе, где немилосердно отлупили палками по пяткам, после чего, наградив тумаками и подзатыльниками, выкинули за ворота в пыль. В слезах аль-Мансур покинул дворец, потирая ушибы, и отправился он в неведомое, и снова солнце висело в зените, и вновь впереди и сзади его, и справа и слева его был песок, и Отец горечи, усмехаясь, указывал ему путь.
16. Продолжение странствий шейха аль-Мансура
