Рашель не знала, что ответить. Если она одобрит мужа, получится, будто он выполняет ее приказ. На самом деле так оно и было, но вновь ранить самолюбие Бенни не стоило. Если она промолчит, он подумает, что она еще злится, а это неправда. Сейчас она любила его как никогда. Стоило мужу принять одно правильное взрослое решение, и она простила все: и его несерьезное отношение к операциям, и то, что он не мог приготовить или купить нормальную еду. Рашель обняла Бенни, запустила в его шевелюру пальцы и поцеловала так крепко, что дочь, увидев их в окне, поверила в любовь и святость брака.
Позже на парковке торгового центра — в «Нордстроме» была распродажа, зимние куртки, скидка тридцать процентов — Рашель начала строить план по спасению свекрови. Для этого требовалось участие Бенни, а особенно Ричарда. Только общими усилиями они смогут поставить Эди на ноги. Рашель с радостью будет готовить ей здоровую пищу. В студии пилатеса есть диетолог. А может, она просто запишет Эди в общество желающих похудеть. Сама будет возить свекровь на встречи, даже сядет с ней рядом, если нужно. Пожертвует дневными сеансами ради походов в тренажерный зал, если Эди наконец решит заниматься. Черт, ей всего-то и нужно гулять каждый день! Даже такая малость поможет. Без Ричарда не обойтись: только он в состоянии проследить, чтобы Эди тайком не ездила по фастфудам. Если он слишком занят, придется меньше заниматься делами. Заработать можно всегда, а жена у тебя одна. Бенни должен мать навещать, звонить каждый день, говорить, что любит. Звонок сына для женщины — все. Рашель это хорошо себе представляла.
Беда у них общая — вот что главное. И если они примутся за нее вместе, у Эди появится надежда.
* * *
Вспотевшие близнецы сияли улыбками, Эмили особенно раскраснелась.
— Мам, у нас уже получается! — похвалилась она.
— Они молодцы! — Учитель приобнял девочку. — Сами вспомнили движения, без подсказки.
— У меня теперь все внутри. — Джош прижал пальцы к вискам и широко раскрыл глаза. — Как видео в голове.
— А так всегда — раз и щелкнуло. Волшебное чувство, — заметил Пьер.
Рашель купалась в их радости, которая, как лучи, согревала ее лицо. В груди пульсировала теплая молочная любовь, и это чувство питало ее решимость изменить жизнь свекрови. Дети прыгали, все смеялись. Рашель вытащила чековую книжку, чтобы оплатить уроки за месяц и попросила у Пьера ручку. Тот выдвинул ящик стола. Внутри лежало штук сто магнитиков с датами, на всех были разные имена. Гора приглашений. Ну, конечно, его зовут все, ведь он великолепен… Рашель покраснела, ей стало немного не по себе. Она неправильно написала сумму, порвала чек, руки дрожали. «Как глупо. Что на меня нашло? Мне свекровь спасать надо».
* * *
К ужину Бенни вернулся хмурым. Увидев детей, он заулыбался и даже обнял Эмили, однако на жену взглянул многозначительно. В груди у нее шевельнулось дурное предчувствие.
Ели розовую безвкусную семгу. Рашель строго взирала на каждого, кто тянулся к солонке, и предупреждала шепотом: «Только чуть-чуть». Коричневый рис. «Пейте больше воды», — командовала она. Тепличная клубника, унылое пресное печенье. Никаких вольностей.
Потом они собрались в гостиной смотреть финал танцевального шоу. Рашель сидела на диване рядом с Эмили и гладила ее по голове. После ужина девочка приняла душ и чудесно пахла. Рашель чувствовала запах своего шампуня. Сын устроился на полу, подтянув коленки к груди, весь в предвкушении. Муж лежал на другом диване, вытянувшись, точно покойник, и сцепив руки на животе. Рашель пригляделась. Неужели у него растет брюшко? Похоже, всем вокруг пора на диету.
Во время рекламы Рашель наконец спросила мужа, какие новости, и с дивана послышался долгий, печальный вздох.
Победил Виктор Лонг. Дети запрыгали, визжа, и даже Рашель поймала себя на том, что хлопает в ладоши. Бенни только переложил руки с живота за голову. Виктор крепко обнял ведущего, сверху на них летело конфетти. Танцор смахнул слезы. Он взял у ведущего микрофон и сказал: «Спасибо всем, кто мне помогал. Зрителям — за поддержку и голоса, моим родителям — за то, что верили в меня. Спасибо Господу Богу, а также моему первому учителю, Пьеру Гонзалесу, который сделал меня таким, какой я есть». И тут Виктор подмигнул в камеру. Подмигнул с каким-то грязным намеком? Или просто так? Рашель не могла понять. «Хм», — сказала она, посмотрела на мужа, и тот впервые за вечер улыбнулся.
* * *
На заднем дворе, под звездами до весны оставались долгие месяцы. Еще дальше был день, когда близнецы предстанут перед гостями и на вечер притворятся победителями танцевального шоу.
— Что случилось? — спросила мужа Рашель.
Сегодня косячок был толще, и Бенни вышел на улицу гораздо раньше ее. Он сидел на краю шезлонга, подперев голову одной рукой и вертя сигарету в другой.
— Отец ушел от матери.
— Что? — переспросила она.
Такое даже осознать было трудно.
— Он ее бросил. Сказал, что больше сил нет. Что не может смотреть, как она себя убивает. Что она несчастная женщина и с него хватит. У нее истерика.
Бенни искал у жены поддержки. Одному тут не справиться, а может, и вдвоем не выйдет.
— Нельзя ведь так просто взять и уйти, — сказала она.
Кто же бросает больного человека?
— Он ушел. Похоже, настроен решительно. Снял квартиру недалеко от своей аптеки.
Рашель села мужу на колени, обняла его. А потом сказала, чтобы Ричард и близко не подходил к ее детям.
— Ты слышишь? — спросила она.
Тот, кто оставил больную женщину, — подлец и негодяй. Разве можно подпускать его к ребенку? Такой поступок нельзя оставлять безнаказанным, вот и будет Ричарду наказание. Никаких встреч! Он сошел с ума и внуков больше не увидит. Этот человек не подойдет к ее детям.
Муж был с ней не согласен. Кто тут вообще виноват? Отец? Он что, крайний? Однако спорил Бенни недолго, потому что она повысила голос, да так, что Джош услышал ее в окно. В тот момент он думал о Викторе Лонге и старался представить, что скажут родители, если сын решит стать не врачом, а танцором. И вдруг мать крикнула: «Ни за что! Ноги его не будет в этом доме!» Она повторяла это снова и снова, пока отцу ничего не осталось, кроме как уступить.
Эди, 160 фунтов
Они хотели съесть по бургеру в клубе, где играли фолк. Встречу назначили на семь, но потом оказалось, что анализы могут прийти сегодня вечером, в крайнем случае — завтра. Из-за этой неопределенности, непредсказуемости всего и вся, Эди закрылась в туалете отцовской палаты и рыдала, стиснув зубы. Она позвонила парню, с которым шла на свидание вслепую, и вежливо спросила, не может ли он встретиться с ней пораньше и поближе к больнице.
— Как жаль, — сказал он. — Говорят, что клуб отличный.
— Почему?
— Не знаю. Там весело.
— А не все равно где перекусить? — не выдержала она.
— Я хотел попробовать что-то новенькое.
— Слушай, ведь я тебя не видела ни разу. Откуда мне знать, что для тебя новенькое, а что старенькое?
— Ну, вот мы и начали узнавать друг друга, — сказал он, смеясь.
Эди оторопела, потому что в этой жизни не было ничего смешного, совсем ничего.
Прошлой зимой тихо умерла мать. Удар, кома, один день в сознании, когда она, онемевшая, со слабой улыбкой тянулась к родным, и — конец. Окна палаты выходили на парковку. Ночью, когда у матери случился удар, выпал снег. На следующее утро Эди смотрела, как старик убирает его лопатой, насыпая вокруг площадки маленькие горы. Когда мать умерла, сугробы почернели от грязи.
Теперь слег отец. Кое-кто подергал за ниточки, и его положили в больницу рядом с юридическим колледжем, где училась дочь. Один русский позвонил другому, и для хорошего человека организовали отдельную палату. Эди каждый день ездила на учебу, потом — в библиотеку, а теперь к этим путешествиям прибавилось еще одно — в больницу, вверх на лифтах, по коридорам, через бесконечные двери. Она весь день проводила на ногах. Поесть забывала, не говоря уже о том, чтобы мужа искать, а ведь это, если верить Карли, ее соседке, важнее всего. (Но разве они — не феминистки? Эди не хватало сил даже спорить).
Она не жила, однако жизни в ней было все-таки больше, чем в отце. Его кожа посерела, голова усохла, и от этого уши и нос выглядели слишком большими. Врачи никак не могли поставить диагноз.
А тут этот парень, с которым у нее свидание, невозмутимо рассуждает о новых ресторанах.
— Хватит спорить, давай встретимся в шесть перед общежитием? — предложила она.
— Как я тебя узнаю?
— Я — девушка, которой все равно, где ужинать.
Эди покривила душой. О еде она думала. (О мужчинах — нет. Невозможно привязаться к тому, чего не знаешь.) Раньше еда приносила ей счастье, но Эди так измучилась, что уже не помнила этой связи. Глядя в зеркало, она видела скулы, обтянутые кожей, в основании шеи проступали какие-то косточки, словно раковины, присыпанные песком. Еда стала обыкновенным топливом, чтобы можно было ходить: из общежития — в колледж, обратно, потом в больницу. Тридцать лет спустя она перестанет различать эмоции, все сольется воедино, и останутся только «чувства и еда». Пока же вкус пищи, как и вкус радости, от нее ускользал.
