им одним присущую, дополнительную скорбную складку. Только в 1919–1920 гг., когда они то сами съезжаются, то собираются военным командованием опять в корпуса: в Полтаву, Владикавказ, временно – проездом в Грузию, Новочеркасск, Одессу и Крым, а потом частью в Египет [19], – положение их становится как будто легче, чем детей, семьи которых бегут индивидуально. Но и здесь отступление пешком зимой из Новочеркасска до Кущевки или из Владикавказа по Военно-Грузинской дороге во Мцхет полно тяжелых и вместе с тем трогательных сцен. Неожиданная эвакуация, колебания между остающейся матерью и корпусом, решимость матери на разлуку, прощание с ней – многократно повторяются в их рассказах. «Наша тесная кадетская семья, наш родной корпус» – фразы, встречающиеся в их сочинениях очень часто, – для них не фраза. У них много общего друг с другом, включительно до путешествий. Прочтя сотню их сочинений, уже знаешь, что если сочинение начинается с упоминания о Псковском корпусе, то скоро попадешь в Казань, Омск, Владивосток, Шанхай, Цейлон, Порт-Саид и Югославию, если с Московского, то надо ждать Полтаву, Владикавказ, Мцхет, Батум, Феодосию и все ту же Югославию, приютившую всех их. Проторенные дороги на «юг» маленьких перелетных птичек.
Их история, если и не так уже резко отличается от истории других учащихся – детей средней русской семьи с «обычными» для периода 1917–1921 гг. испытаниями, – то, во всяком случае, менее разнообразна, почему ее легче изложить. Есть и специфические черты, легко отделяемые и любопытные.
Проследим ее по собственным рассказам авторов. Своими словами этого передать нельзя [20].
Первое воспоминание о революции. Февраль
«Директор вынул из кармана телеграмму и начал медленно читать. Наступила гробовая тишина: “Николай II отрекся от престола”, – чуть слышно прочитал он и тут не выдержал старик, слезы одна за другой, слезы солдата покатились из его глаз… “Что теперь будет?” Разошлись по классам, сели за парты, тихо, чинно, было такое впечатление, что в доме покойник. В наших детских головках никак не могла совместиться мысль, что у нас теперь не будет Государя».
«После отречения Государя вся моя дальнейшая жизнь показалась мне такой серой и бесцельной, что когда корпус был распущен, я ничуть об этом не пожалел».
«Нас заставили присягать Временному Правительству, но я отказался. Был целый скандал. Меня спросили, отчего я не хочу присягать. Я ответил, что я не присягал Государю, которого я знал, а теперь меня заставляют присягать людям, которых я не знаю. Он (директор) прочел мне нотацию, пожал руку и сказал: “Я Вас уважаю!”».
«Солдаты, тонувшие в цистернах со спиртом, митинги, семечки, красные банты, растерзанный вид».
«Вся Тверская украсилась обгрызками семечек».
«Помню, как кадеты бежали группами из корпуса на фронт, как их ловили, возвращали обратно и сажали в карцер».
Октябрь. Первые дни
«Вечером большевики поставили против нашего корпуса орудия и начали обстреливать корпус и училище. Наше отделение собралось в классе, мы отгородили дальний угол классными досками, думая, что они нас защитят. Чтобы время быстрее шло, мы рассказывали различные истории, все старались казаться спокойными; некоторым это не удавалось, и они, спрятавшись по углам, чтобы никто не видел, плакали».
«Первый снаряд, пущенный в наш корпус, попал в нашу роту. После этого нашу роту повели в подвал, причем впереди роты несли ротную икону. В подвале у нас часто были молебны. Такая жизнь продолжалась неделю».
«Через несколько дней в корпус, когда все стояли в церкви, ворвалась банда. Первая и вторая роты были вызваны из церкви и выгнали толпу из корпуса».
«Мы сидели как ни в чем не бывало на втором уроке, и вдруг разом посыпались пули по нашему классу; стекла летели вовсю. Дежурный офицер скомандовал: “Ложись”, и мы на животе поползли с третьего в нижний этаж, где и находились без всякой надежды на продолжение своей короткой жизни. Но все прошло благополучно. После долгой осады корпус был сдан и к нам был назначен комиссар».
Присяга новой власти
«Когда нас привезли в крепость и поставили в ряд для присяги большевикам, подошедши ко мне, матрос спросил, сколько мне лет. Я сказал: “Девять”, на что он выругался по-матросски и ударил меня своим кулаком в лицо; что потом было, я не помню, т. к. после удара я лишился чувств. Очнулся я тогда, когда юнкера выходили из ворот. Я растерялся и хотел заплакать. На том месте, где стояли юнкера, лежали убитые и какой-то рабочий стаскивал сапоги. Я без оглядки бросился бежать к воротам, где меня еще в спину ударили прикладом».
«По канавам вылавливали посиневшие и распухшие маленькие трупы (кадет)».
«Нам сняли погоны. Отпустили, вернее, погнали по домам. Вскоре разрешили опять приехать, но преподавателей переменили».
«Корпус с октября переименовали в трудовую школу, но жить там трудовым людям было не под стать… трудовые ученики ели только тухлую воблу».
«Расформировали наш корпус, распылили его по всяким приютам. Там нас кадет всячески притесняли… за малейшее ругали… выгоняли на все четыре стороны. Многие из выгнанных гибли – жестоко наказывали».
Самочувствие детей
«В моей душе столько накопилось горечи».
«Нас “товарищи” называли “змеенышами контрреволюции”, как обидно было слышать такое прозвище!»
«Нравственная жизнь в эти годы была ужасна. Жил и чувствовал, как будто я живу в чужой стране».
«Чувствовать, что у себя на родине ты чужой, – это хуже всего на свете».
Обращение советской власти к юнкерам и кадетам за помощью
«В начале 18-го года татары хотели устроить свое ханство в Казани. Новое правительство прислало телеграмму к нам и юнкерам, чтобы не сдавались татарам, и обещало прислать поддержку. Юнкера и кадеты дрались с ними три дня. Татары подъезжали к нам очень близко и били по зданию. Малыши-кадеты переходили с одной стороны здания на другую, а старшие выбегали и отбрасывали татар. Подмоги не было прислано. Юнкеров татары оттеснили в кремль, а кадетов в свое здание, и мы принуждены были сдаться. Нас татары вначале не трогали, но юнкеров не оставляли в живых, даже тех юнкеров, которые были в корпусе и прямо заявляли татарам, что они юнкера, и их выводили и рубили».
Поездка домой
«Вагоны полны солдат; стекла выбиты, в воздухе белой пеленой расстилается едкий махорочный дым, толкотня, ругань».
Дома
«Встретил меня полковник, и я отдал ему честь. Он сказал: “Я старый полковник, был храбрый, говорю вам
