— Он дал свой адрес?
— Да. Держи, — Ник сунул ей клочок бумажки.
Прочтя название улицы, Адель спрятала листок в ридикюль и откинулась на мягкую спинку сиденья. Потом развернула плед в шахматную клетку и укуталась в его чуть колючую шерсть. Он был новый, не знал людского тепла, и потому кололся, защищаясь от неизвестного.
Ник оставался серьезным, ее вылазка не на шутку обеспокоила его, но теперь, когда все закончилось, он позволил себе зевнуть. Тяжелая была вахта.
— Твоя находчивость будет вознаграждена, — пообещала Адель.
— Ну что ты за человек! — покачал головой Ник. — Почему не обратишься к врачу, с такой травмой?
Адель не доверяла врачам и с тоской подумала, что действие обезболивающего давно кончилось, и она чувствует приближение лихорадки.
— Эх! Ты когда-нибудь думала о замужестве? — в его голосе пряталась усталость.
— Не знаю, — вздохнула Адель, не открывая глаз. И тут же поняла, что должна пресекать подобные вопросы. Она дает повод к панибратству, а это недопустимо. Минуту потребовалось ей, чтобы снова расслабиться. По ее лицу скользили янтарные тени.
— Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет! — покачал он головой.
— Такой должна быть женщина?
Неужели ей интересно мнение русского, да при том — водителя?
— Это стихи. Женщина должна быть как Лиля Брик, Любовь Менделеева или Лу Андреас Саломе…. Рядом с такой женщиной мужчина — гений, творец, он непременно достигнет славы. И будет глубоко несчастен…
— Откуда такая начитанность? — усмехнулась Адель.
— Среди русской эмиграции нет рабочих и крестьян. Мой отец мог преподавать в университете.
И вот она дома. Снова проникнуть в кабинет Кена ничего не стоило. Вытерев с горячего лба пот, Адель открыла тайник и положила фотоаппарат на место. Последние кадры пленки были сюрреализмом, заслуживающим места в Музее современного искусства — два спящих обнаженных мужчины, украшенных красным узором свастики, и оставленная среди простыней помада. Когда Кен проявит пленку, то поймет, кто кому представляется гейшей.
В номере шведов она ничего не обнаружила. Тумбочка была заполнена почтовой бумагой, телеграфными бланками и открытками с изображением отеля. Адель выпотрошила мешки для грязного белья, проверила чемоданы, заглянула под подушки и матрасы. Ни одна деталь не указывала на то, кто нанял остолопов. Адель презрительно хмыкнула — и Кен еще запугивал ее! Видите ли, «папочка» займется ими!
У зеркала на комоде покоилась библия с золотой маркой «Эдисон».
«Стыд и срам! Стыд и срам!Жили Ева и Адам.Ева пообедала —Яблочко отведала.Из-за этого плодаВышла страшная беда;Бог, обычно сдержанный,Выбежал рассерженныйИ сказал: — А ну, Адам,Забирай свою мадам,Чтоб не крала райскиеЯблочки хозяйские».[12]
И все-таки эти двое следили за ней с какой-то целью.
5
Sowilo — целостность.
В силу своей природы Воин Духа уже является тем, кем старается стать. Требуется всего лишь осознать свою сущность и выразить ее, придав форму.
Кен вернулся через два дня. На несколько часов он закрылся с помощником-хранителем Эдом в затемненной комнате, где проявлял привезенную фотопленку, а после ушел в кабинет и не показывался до вечера. Адель чувствовала себя больной и была рада остаться одна. Она сидела на подоконнике и следила за муравьиной тропой, по которой следовали рыжие добытчики. Они терпеливо преодолевали ее ладонь, спокойно шагая дальше, исполненные долга перед отечеством.
Адель вышла на улицу и купила газету с колонкой, подробно освещавшей гонки в Турине. Судя по заметке, новые материалы в тайнике Кена будут посвящены «альфа корсе», «мазерати» и «феррари». Адель запомнила имена гонщиков. Германцев среди них не значилось, а о старте немецких машин на трассах Гран При не стоило пока и мечтать.
Продавец возвратил ей сдачу — он был парализован и скрипел коляской, глазея на Адель сквозь мутные линзы очков. Она огляделась — клерки, полицейские, проповедники. Она впервые оказалась наедине с толпой. В глаза бросились нищие, самодеятельный философ, высматривающий новую жертву, вослед которой кинется, дребезжа: «My frand!» и угомонится, когда получит немного мелочи. На улицах Берлина Адель никогда не видела больных или сумасшедших. Интересно, этих бесполезных и вредных существ здесь стерилизуют?
Она поспешила вернуться. Зеркало лифта отразило ее бледное лицо — оно даже посерело от боли. Последние два дня ее лихорадило, Адель это раздражало, она не могла сосредоточиться, не могла заняться переездом. Все ей мешало. В гэнкан — прихожей, у единственной ступеньки Адель заметила незнакомую пару обуви, как и принято — каблуки глядели внутрь дома. Мужские туфли, большой размер и дорогая кожа. Не запылились — гость прибыл на автомобиле.
Томико, извинившись за неудобства, не позволила ей пройти через гостиную, откуда слышалась сюсюкающая японская речь, и проводила по коридору до лестницы. Адель не поднялась к себе, затаившись на ступеньках. Снова появилась Томико с подносом, опустилась у двери на колени и в такой позе вползла в гостиную. Мужчины за столиком даже не обернулись. В облаке табачного дыма Томико подлила в рюмки саке и, грациозно передвигаясь на коленях, удалилась. Адель успела заметить широкую спину собеседника Кена, судя по всему, обладателя размеров борца сумо. Голос его был недовольным, но Кен не выглядел раскаявшимся. Томико задвинула дверь-фусума[13], и панорама гостиной скрылась от любопытного взгляда Адель.
В ее комнате стоял поднос с тарелочкой разноцветных суши и похожим на маленький чайник соусником. Невидимая Томико позаботилась обо всем. Адель вышла на балкон и свесилась вниз, разглядывая машины на стоянке. Нет, гость не разделял увлечение Кена новинками автомоделирования, ему принадлежал ухоженный серенький ситроен классической модели. Голова ее закружилась, Адель вернулась в комнату, вытащила из шкафа тюфяк и подушку с крупой, надела шелковую пижаму, улеглась и без аппетита принялась за еду. Она не собиралась использовать палочки из фиолетового сандала, макать рыбу в соевый соус, освежать рот кусочком маринованного имбиря. Это не поможет ей одолеть безвкусную пищу.
Голые, перепачканные помадой шведы не исчезали из ее мыслей. Что она пыталась доказать Кену и себе? Что всегда найдет, с кем выспаться? Ее вылазка больше походила на наказание — за ночное унижение в кимоно, за то, что ее, как последнюю шлюху, потянуло к узкоглазому созданию! Может, пробраться в кабинет Кена, достать из тайника фотокамеру и засветить пленку? Нет, ей ничего не хотелось. Пусть видит. С какой стати ее должны беспокоить его чувства и мысли о ней? Что она до сих пор здесь делает? Будто что-то держало ее.
Бесшумно отворилась дверь, и Кен присел рядом.
— Подарок из Италии.
Подарок? Она видела у Томико новую шляпку, Яса хвастался футболкой, а Эду достался итальянский ликер. Неужели и ей? Адель бережно приняла гитару, рассмотрела деку — ни следа от сучка, волокна дерева идеально параллельны друг другу, — пощупала струны, натуральные, жильные, не металлические, уродующие деку трещинами, и не синтетическая леска — изобретение последних лет, прочная, но без души и жизни. Что ж, искусная замена сямисэну![14] В ее силах поправить намерения Кена, следует только пренебрежительно заметить, что он жалует ей инструмент мещан, игру на котором даже не преподают в консерваториях. Или продемонстрировать отвратительный вкус?
— Спеть тебе что-нибудь? — скрестив ноги, она села, перебрала струны. Ей вспомнились летние костры, трогательные юношеские гимны на закате. — Наши знамена веют впереди нас…
С улыбкой ребята засыпали, а наутро — изнуряющий бег, стрельба из винтовок, оказание первой медицинской помощи. Они думали, что это игра.
Ненастроенная гитара дребезжала, пальцы левой руки еле сжимали колки. Адель знала, этой песней она опошлила и прекрасный инструмент, и искусство, которым владели Паганини и Шуберт, Таррега и виртуоз Сеговия. А ведь она могла исполнить одну из транскрипций Гайдна или произведение Вебера.
Когда Адель умолкла, Кен протянул руку к ленте узелка, соединяющего верх ее пижамы.
— Что с твоей рукой? Ты больна?..
Приспустив рукав, он взглянул на ее бинт и то, что он скрывал.
— Ты терпелива.
— Пустяк, — хрипло отозвалась Адель. Несколько лет назад над ее плечом «поработал» прикладом янки, и малейшая травма вызывала месяц неудобств.
— Кто-то тебе кость раздробил немножко — крошки в мышцах.
Кен сел позади, нашел на ее спине какую-то точку и стал массировать ее, словно позабыв о больном плече. Адель безразлично наблюдала за его манипуляциями, тупая боль полностью овладела сознанием. Ее грудь обнажена, ее тела касается японец — но эти мысли не вызывали никаких эмоций. Где брезгливый протест? Она спокойно разглядывала гитару и вдруг поняла: боль почти ушла, а Кен так и не дотронулся до ее плеча. Оно больше не горело, ее всю словно покачивало, и вскоре каждой клеточкой кожи Адель ощутила, как сквозь них протекает прохладный воздух, пронизывает ветерок. Адель следила за своими новыми ощущениями, совершенно позабыв о мучающем ее плече. Волнами накатывало приятное тепло, тело, словно невесомое перышко, парило в воздухе. И сквозь пелену она услышала голос Кена:
