Амбал с ожерельем на шее, пораженный в спину, рухнул навзничь с простреленным сердцем. Он упал головой туда, куда при жизни так сильно стремился попасть, не в эдемские кущи вовсе, но между ног у продажной женщины. Кровь из прошитой насквозь груди залила изорванный подол ее платья. Своеобразное получилось зрелище и в этот раз вполне для кисти художника. Второй сраженный пулей лежал на полу. Стол перекрывал его тело почти целиком, загораживая от взора убийцы, как саванн покойника. С того места, где стоял Кавалерия, видно было только его ноги, сапоги на них дрожали, вшивый койот как раз собирался испустить дух.
Едва опомнившись от неожиданного спасения, проститутка не разрыдалась от счастья, как сделала бы честная или слабая женщина, вместо этого она схватилась за рукоять ножа, всаженного в столешницу справа от себя, — его было проще выдернуть, чем тот, что засел в ней слева. Прямая нить госпожи опять завязалась в узел, она снова была хозяйкой заведения, но пока что своим поведением показала лишь преисполненную глубочайшей ненависти женщину, лишенную и доли прежней властности. Схватив рукоять ножа обеими руками, ей со второго раза удалось его вырвать из столешницы, затем она принялась с остервенением лупить ножом по спине уже мертвого амбала, силой едва не овладевшего ее телом. Покойник молча сносил удары, лишь немного подрагивая от них. Казалось, труп хотел хоть на мизер искупить вину мелкой душонки, раньше жившей в нем, позволяя женщине выместить свой гнев.
Один из прежних командиров Кавалерии был, кроме того, что заслуженный офицер, еще и благородных кровей, и, как у них водиться, очень любил кулачные бои. Он был ярким примером представителя нового поколения сливок общества, о которых сочиняют современные писатели и от которых отрекаются отцы. Человек многих пороков, он не гнушался и сам окунуть руки в грязь по локоть, сбить кулаков костяшки об челюсть какого-нибудь дюжего молодца из простой четы. Надо ли говорить, как его уважали те из солдат, что вышли из низов? Да они родителей своих уважали меньше! По крайней мере, те из них, которые своих знали в лицо. Так вот этот черт усатый в перерывах от кутежа и мракобесия, занимал досуг тем, что сочинял своим бойцам диеты и тренировал их лично. Он, в частности, выдумал практику использовать в качестве наглядного пособия для подающих надежду новичков тушу свиньи, подвешенную на мясницкий крюк. Эта туша имитировала человеческое тело. Подготовленная таким образом зелень знала, что ее ожидает в бою еще до первого выхода на ринг.
То, чем занималась сейчас проститутка с телом неудавшегося любовника, навязанного ей судьбой, напомнило Кавалерии его собственные уроки. В прошлом ему и самому доводилось ступать на ринг под началом того командира. Он даже принес ему несколько славных побед и имел некоторый успех в благородном искусстве бокса, а также в обществе продвинутых дам, не гнушающихся этого исконно мужского занятия.
К сожалению, для выжившего разбойника разыгравшийся вдруг аппетит этой проститутки к зверствам не способно было удовлетворить одно лишь надругательство над трупом убитого. Как валькирия она взлетела в воздух, как оса вновь отрастила жало. С неожиданной для особы ее возраста прытью госпожа перескочила со стола прямиком на преклонившего колени разбойника, оседлав его. Еще пятью минутами ранее, койот внутри него бы залаял от восторга. Лишь краткий хрип вырвался из глотки поверженного теперь, когда до красной крови амбала на лезвии кинжала домешалась его собственная кровь. Проститутка вскрыла его горло с быстротой кобры и уверенностью семь раз отмерившей швеи, — вот каким боком нож вернулся к своему владельцу.
Вместе с последним проблеском света в стекленеющих глазах головореза, кулисы кочующего театра месье Кнута упали, чтобы больше не подняться в этом городе. И как актриса, вышедшая из роли, стоило завесе упасть, как тут же госпожа прильнула к груди только что убитого ею, измазывая лицо в собственноручно пролитой его крови. Она напоминала сейчас алчную вампиршу, нежелающую упустить ни капли жизненных соков из жил своей жертвы или воплощенный ночной кошмар, вытягивающий из спящего всю жизнь без остатка вместе с последним его дыханием.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Она сделала несколько глубоких и судорожных вдохов, а затем поползла по полу к ногам своего спасителя так же медленно, как он вкладывал свой револьвер в кобуру. Изорванный подол ее платья, пропитавшись кровью, потяжелел и, будто тряпка матроса, драящего палубу корабля после абордажа, оставлял за проституткой кровавый след по мере ее движения. Обхватив руками его ноги, она принялась лобызать один из сапогов Кавалерии, когда же он убрал ногу, просто замерла, прильнув своим телом к его коленям. Скупые слезы продажной женщины не смогли промочить жесткую ткань его штанов, а уж тем более достичь его сердца.
Длились минуты, вот и крыса наконец показала свою морду из подполья. Целая стая их, переплетенных между собой хвостами, вылезла из-за баррикад и двинулся спиной к спине по направлению к выходу из здания. Бандиты замирали от каждого шороха, порой от скрипа досок под своими же сапогами, дула их ружей и револьверов смотрели то туда, то сюда. Даже стрелок такой выучки, как Кавалерия, не совладал бы со всей этой кодлой в одиночку. Продолжение бойни, однако, не входило в его планы. Отстранив от себя женщину, для чего ему понадобилось приложить немало усилий, Кавалерия вышел на свет. Револьверы разбойников тут же опустились, а после вновь поднялись — никто не ожидал увидеть знакомое лицо по ту сторону дула.
— Сукин ты сын! И как я должен это понимать?! — вышедший вперед Кнут спрашивал для порядка, на деле же он сразу все понял и воспринял весьма однозначно, едва завидев лицо ненавистного ему каторжника. Даже если бы его предположение оказалось ошибочным, чего, конечно же, никак не могло случиться при данных очевидных обстоятельствах, то он бы все равно сбросил всю вину за случившееся на Кавалерию за неимением и нежеланием другого виноватого. Произошедшее было как раз тем случаем, тем поводом, которого он так долго ждал. И этот повод наконец представился ему, он не мог и не желал его упускать. — Бывший военный, — тоже мне… Ты слышишь меня, каторжник? Остатки твоего растерзанного мундира давно уже пустили на половые тряпки, а ты по-прежнему вступаешься за всякую шваль? Святоша! Убийство четверых компаньонов, моих людей, я не спущу тебе с рук! — речь Кнута своими интонациями напоминала речь прокурора, уверенного в успешности своих обвинений. Он не спрашивал, он уличал, тем смешнее это выглядело, если учесть, кто говорил.
Головорезы же на были на этом суде нечистого присяжными. Даже вступись за него сам лукавый, дьявол — и тот не смог бы так солгать, чтобы обратить этот процесс в пользу Кавалерии. Каждое слово Кнута било точно по цели, так же хлестко, как звучало его имя. С каждым словом затягивался хомут петли вокруг шеи каторжника. В прошлый раз веревку перебила пуля, так удачно пущенная из ружья бывшего священника, как молния не бьет два раза в одно место, так и одно и тоже чудо господне не случается дважды с одним человеком.
По мере развития речи главаря банды на лицах нескольких разбойников возникли довольные ухмылки: не один Кнут ненавидел независимого и сильного Кавалерию, а слово святоша в их среде считалось ругательством. Правда, Кнут не терпел его в обиходе и сам никогда не использовал, злостно карая своих подчиненных даже за одно упоминание о прежнем лидере и былом устройстве их кочевой жизни. Раз уж даже он употребил это слово, значит, Кавалерию ждала жуткая гибель, много хуже той, что ожидала спасенную им проститутку, в случае его невмешательства. Двумя худшими казнями у беззаконников считалось четвертование и затаптывание провинившегося лошадьми. Одна из этих двух казней должна была прервать его жизнь в ближайшем будущем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Каторжник не мог не понимать всей незавидности своего положения, однако же лицо его оставалось беспристрастным. Казалось, даже войди сейчас в бордель сама костлявая с косой по его голову, ни один мускул бы не дрогнул в его мимике. Преступник в глазах закона, преступник в глазах других преступников, — сама жизнь этого человека была насмешкой над обществом, а как известно, где есть смех, — там нету страха! Нет в мире большего храбреца, чем тот, кто может посмеяться над собственной гибелью. Каждый раз расправляясь с бесчестием, Кавалерия в душе смеялся, но на внешнее его этот внутренний смех не распространялся.
