Дышит!
Пробуждаясь, Брацо обычно бывал молчалив. Он с трудом возвращался из своих снов, и Азра избегала пускаться с ним в какие-нибудь разговоры.
Впрочем, она рискнула упомянуть о сильном морозе, но, по правде сказать, ей просто хотелось, чтобы он остался дома.
– Так ли тебе надо выйти? Возьми книгу, поговори с парнем!
– Ну-ка, – обратился ко мне отец, – дай руку. Чувствуешь… – Он приложил мою ладонь к своему сердцу. – Стоит ей только начать мне перечить, у меня тут же случается аритмия!
– Вот я и говорю: останься вечером дома хоть разок! Поговори с ребенком!
– Позавчера я не уходил.
– Еще бы! По телевизору показывали футбол!
Отец стоял на пороге, у меня глаза были на мокром месте. Спустя мгновение я уже плакал: я опять представил, что Брацо может умереть от удушья, и горе буквально затопило меня. Я смотрел на него и думал, что однажды он по-настоящему умрет. По моим щекам текли тихие слезы, и это не ускользнуло от его внимания. Причины моего расстройства отец не понимал; надевая пальто, он кивнул в мою сторону и сказал матери:
– Вот результат, Азра! Обязательно надо было довести ребенка? – И ушел.
Воскресенье. Температура слегка повысилась. По мнению Азры, снег не имеет права падать в выходные, когда люди отдыхают. Но снежинкам плевать на то, что она думает, поэтому из-за них в окне кухни теперь совсем не видно тополей. Деревья застыли, и это раздражает мою мать не меньше, чем отец, опять колдующий над тушенным по новому рецепту мясом с овощами!
Я смотрел на черную крышку «Pretis» и прислушивался к урчанию в желудке. Пар со свистом вырывался из четырех дырочек. С верхушек тополей на лестницу свалился снежный ком… Деревья тщетно пытались тянуться к небу, зима пригибала их. Вверху они были такие же сутулые, как слишком высокие для своего возраста братья Бамбуличи с нашей улицы. Тополя напоминали этих двоих баскетболистов, которые, согнувшись пополам после лыжных тренировок, тащились к Давору попить пивка.
Вдруг черная кнопка перестала выпускать пар. Обед был готов. Азра снимала крышку, когда Брацо ласково остановил ее. Он наклонился над открытой кастрюлей; я поступил так же, и теперь мы все трое разглядывали жаркое по-боснийски.
– Глянь-ка, – сказал отец, – мясо разорвано в клочья. Как душа.
– Как это мясо может быть разорвано, как душа?
– Я выражаюсь фигурально, господин философ.
– Нет, ну, правда, как это душа может разорваться?
– Под ударами вульгарности материализма.
– Тогда, значит, она не разрывается. Это ветер разносит ее, как клубы пыли весной.
– Ты еще слишком мал. Для тебя нет ничего проще, чем фантазировать. Но жизнь – это реальность. Вырастешь – поймешь!
Мне захотелось добавить в кастрюлю немножко перца! Брацо не ожидал этого, так как не умел противостоять вульгарному материализму. Он набросился на мясо. Меня дико бесило, что он так шумно жует:
– Чертова деревенщина! – сказал я.
– Началось! Сударь любит поскандалить, да еще чертыхается!
– А чего? Азра так говорит… Да, мам?.. Ты ведь так говоришь?
– Я так говорю? Конечно!
– Ты все время твердишь: «Чем я так прогневала Господа, что Он поселил меня в этой чертовой дыре»…
– Да чего уж там. – Брацо решил отмахнуться от этого разговора. – Опять заладила…
– Как это «заладила»? – возразила Азра, подстрекая его. – Были бы мы порядочными людьми, не жили бы здесь!
– А что бы ты сказала, если бы тебе пришлось жить в Сибири?
– В Сибири – не знаю, но здесь – это не жизнь!
– Да, черт возьми, чего тебе здесь не хватает?
– Здесь мы живем не по-людски, а потом и умрем не по-людски!
– А как «умереть по-людски»?
– А я тебе сейчас скажу! Это умереть там, где после твоих похорон людям не придется отскабливать грязь со своих ботинок!
– И что же делают там, в другом месте?
– Если ты умираешь там, где пахнет соснами, у людей под ногами скрипят иголки и трещат шишки.
Брацо нравилось слушать, как Азра излагает свой оригинальный взгляд на мир. Главным образом потому, что тогда между двумя кусками у него была возможность осознать глубину ее мысли. Что было совсем небезопасно – приходилось выбирать: говорить или есть. Что предпочесть: добрый кусок или слово? Считается, что слово, но мысль склонна к блужданию, а голод способен лишить слова! Хоть и говорят, что думать лучше на пустой желудок, к моему отцу это не относилось. Он редко испытывал голод, что никак не отражалось на ясности его высказываний. Он давно овладел искусством разговаривать с набитым ртом. И его спасало нежелание произносить банальности, перечислять все свои невзгоды. Так что он не сбивался в своих рассуждениях.
– То есть умереть на море – это преимущество?
– Преимущество – жить на море! И следовательно, там же умереть!
– Насколько мне известно, мертвому плевать, где он умер! – вставил я, вмешиваясь в разговор.
– Ты прав, Алекса! Плевать!
– Ну-ну, шли бы вы со своими придирками! Все равно, были бы мы сливками общества – жили бы на берегу моря!
«Новое понижение температуры. Столбик термометра показывает минус тридцать три градуса. 1971 год стал самым холодным; накрывающая нашу страну ледяная волна идет с Украины и продержится еще как минимум неделю…» – с такого сообщения радио Сараева начало свой дневной прогноз погоды.
– А эти скоты по-прежнему ничего не делают! – горячилась Азра, пока Брацо дремал на диване.
Я смотрел, как дышит отец, и размышлял о том, возможно ли, чтобы он сдулся? Как камера футбольного мяча!
«Дышит или не дышит? – думал я. – Дышит. Не дышит. Дышит. Не дышит…»
На сей раз я не чувствовал необходимости вскакивать со стула, даже при виде неподвижной отцовской груди.
Следующие нескольких секунд я вновь безучастно следил за его грудью. Мать мыла посуду, а у меня вдруг почему-то началось сильное сердцебиение.
– Приложи руку к моему сердцу, – попросил я Азру.
– Ничего страшного, ты молодой и здоровый. У тебя есть лыжи. Пойди покатайся.
Что-то заставило меня оторваться от раскаленной добела печки и выйти из дому на мороз. Как будто это я был влюблен в Сибирь, а не отец. Спускаться по улице Авдо Ябучице с ее изгибами, змеящимися до самого военного госпиталя, – полный бред. Азра говорила, что выданные профсоюзом лыжи – «последний писк моды». Я сильно вспотел, пока надевал ботинки и застегивал крепления, и теперь лез вверх по склону, к дому Лазаревичей. Я и не думал поступать как все и карабкаться по обледенелой лестнице. Но достаточно мне было услышать пронзительные крики и увидеть мальчишек с нашей улицы на санках, на коньках, на лыжах – кто как мог, чтобы в мгновение ока изменить свое решение. Я не любил оставаться в стороне.
На моих глазах двое мальчишек, самых младших, на полной скорости скатились с горы и въехали на лестницу. От страха или от удовольствия они вопили:
– Разойдиииись! Поберегиииись!
Им удалось избежать столкновения и обогнать мчащихся перед ними санников и лыжников.
Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди! Разве я могу сдрейфить? Я, как Жан-Клод Килли[12], придал своему телу обтекаемую форму и ринулся вниз по лестнице. Я видел, как прямо на меня несется вход в военный госпиталь! Вместо того чтобы сделать резкий поворот и затормозить, мои ноги продолжали движение вперед. Я размахивал руками во все стороны. Улица Горуша круто шла вниз, и вахтенному солдату пришлось открыть ворота госпиталя, чтобы я не врезался в них. Я пронесся мимо стража, словно пушечное ядро.
– Потише, парень! Так ты угодишь прямиком в канаву!
Кухня военного госпиталя располагалась на первом этаже. Я налетел на разгружавшего картофель повара и втолкнул его в подвальное окно, так что бедолага оказался в корыте с фасолью.
Недо, мой двоюродный брат с материнской стороны, плохо слышал и поэтому разговаривал жутко громко. Он работал шофером, а в свободное время увлекался скульптурой. У него были здоровенные ручищи, он любил женщин, и поговаривали, будто, проведя в его объятиях четверть часа, злополучные красавицы имели жалкий вид и напоминали выжатый лимон. Все свои высказывания он обычно начинал или оканчивал одинаково: «Короче… сам знаешь…»
– Только бабам не вздумай так сказать, они примут тебя за слабака!
– Я еще мал, мне до них дела нет!
– В жизни мужика только это и важно!
Брацо воспользовался тем, что Азра моет посуду, и шепнул Недо на ухо:
– Он слишком задумчив для своего возраста. Нашел бы ты ему девчонку!
– Скажи-ка, Алекса, ты дрочить уже пробовал?
– Чего?
Я украдкой бросил взгляд на мать. Звон посуды и шум льющейся из крана воды мешали ей слышать наш разговор.
«Чтобы потом меня звали дрочилой?» – подумал я.
