Теперь надо придумывать всякие байки, чтобы отец поверил, что мать продолжает процедуры в Венгрии. К счастью, она довольно часто говорила о термальных водах.
Наша классная – Славица Ремац – отпустила меня с последнего урока, чтобы я успел в больницу, пока не окончилось время посещений.
– Меня тоже оперировали по поводу желчного пузыря. Скажешь маме, что это сущие пустяки. Только теперь ей категорически запрещено есть яичный желток!
В больнице воняло хлоркой и девяностопроцентным спиртом. Через стекло в двери палаты я смотрел на Азру. Она спала. Лоб и щеки у нее были желтого цвета, как будто она намазала лицо яичным желтком, чтобы оно лучше загорело. Когда я вошел, она открыла глаза и протянула мне руку из-под одеяла. А потом с улыбкой вытащила из-под матраса здоровенный камень, который из нее достали.
– Не бойся, сорняк не извести! – успокоила она меня, заметив мое волнение.
Мать с гордостью вертела камень в пальцах.
– Посмотри, Азра, сколько тут слоев наложилось!
– Ты хочешь сказать «наклалось»! – с улыбкой перебила она меня.
– Да нет, наложилось! Смотри!
– Отец вернулся?
– Да. Позавчера.
Я бы не мог объяснить, зачем соврал, почему сказал, что он приехал раньше. Новая ложь возникала из прежней, точно сигарета, зажженная от окурка предыдущей.
– Он, конечно, каждый вечер уходит из дома?
– Нет-нет. Вовсе нет. И почти никакого «буль-буль».
– Не может быть…
– Я хочу сказать… Он приходит с работы, готовит нам поесть и спит.
– И что, он убирает?
– Как договоримся.
– Что это значит?
– Я, например, беру на себя посуду.
– Ну, это уж слишком! Когда меня нет, он никуда не ходит… Послушай, сделай кое-что для меня…
– Конечно.
– У него как минимум пять тайников, где он прячет свое жалованье. Иногда он сует конверт под ящик своей прикроватной тумбочки, иногда кладет его на водогрей. Один раз он даже положил его в холодильник, а в другой – зарыл в свои носки. Хуже всего, что он без конца меняет место. Надо бы, чтобы ты покопался…
Она поняла, что я не имею ни малейшего желания производить раскопки…
– Но ведь он же отдает тебе часть жалованья? – спросил я.
– Да. Но мне интересно, сколько он оставляет себе.
– Почему тебя это волнует, если он дает вполне достаточно?
– Потому что я с трудом свожу концы с концами. А он пишет сумму на конверте.
– Он страшно разозлится!
Я знал, что должен соблюдать нейтралитет между матерью и отцом. Я вдруг почувствовал безудержное желание рассмеяться. Разумеется, от радости, что в конечном счете мы все трое живы. Не в добром здравии, но живы. Я хихикал, не в силах остановиться, а Азра не могла понять, что меня так развеселило.
– Все, уходи, глупый осел! Ты надо мной смеешься!
Чтобы успокоить мать, я стиснул ее в объятиях. Она умолкла, положив голову мне на плечо. Так мы молча лежали на кровати, пока не пришла старшая сестра и не сказала, что время посещения закончилось.
В конце коридора меня остановил доктор Липа:
– Мы ожидаем результата гистологии.
– Это что?
– Я хочу исключить худшее… Рак!
Я думаю, скорость, с которой я пробежал обратный путь от больницы, соответствовала силе моего желания оказаться как можно дальше от слова «рак». Я был еще так мал! Убежать от слов и их смысла невозможно! Особенно опасных и угрожающих. Я выскочил за ограду больницы, бегом спустился по аллее вдоль Управления гражданского строительства, где в бухгалтерии работала мать. Рак. Это слово неумолчно звучало у меня в мозгу. Брацо, как мы и договаривались, ждал меня на углу, возле газетного киоска. Он уже сидел за столиком.
– Как в школе?
– Все хорошо!
– Отлично. А теперь ешь сколько захочешь!
Он поднялся из-за стола и вернулся с тарелкой: четыре кремпиты, две тулумбы, две шампиты и две бузы[14]. Хозяин кафе Решо не переносил табачного дыма, поэтому Брацо курил на улице, глядя на меня через стекло. Когда я приступил к последней кремпите, у меня из глаз полились слезы и закапали на хрустящую корочку пирожного. Увидев, что я плачу, Брацо вернулся за стол. Что делать, да, я был еще мал… Я плакал впервые после госпитализации Азры. Слезы капали на кремпиту, что неожиданно показалось мне очень забавным. Брацо посмотрел на меня и пошел платить.
– Почему ты плачешь?
– У матери одноклассника рак!
– Краб? Упаси нас господь!
– Вообще-то, врачи точно не знают, но у моего приятеля тяжело на сердце, и мне его очень жалко.
– Еще бы. Ну ладно, на сегодня все.
Он вытер мне слезы своим галстуком, и это меня рассмешило.
– Ну вот, я больше не плачу… А ты…
– Что я?
– Обещай: сегодня вечером никакого «буль-буль»!
– Да брось ты! Я просто пройдусь пешком, подышу воздухом!
– Можно с тобой?
– Нет. А как же уроки?
Зачем ему каждый вечер уходить из дома, вместо того чтобы остаться с нами? «Буль-буль» интересовал его больше, чем я. Тут я прекрасно понимал Азру. Я высвободился из его объятий. Но не успел сделать и двух шагов, как его рука легла мне на плечо.
– Ты нас не любишь!
– А ты дерзишь, сынок!
– Тебе так кажется, – процедил я сквозь зубы и рванул по Сутьеской улице к улице Ключка.
Я прям бесился от злости и решил во что бы то ни стало прийти домой без него. Он изо всех сил старался догнать меня. На середине лестницы он ухватил меня за рукав:
– Стой, я больше не могу…
Его как будто подключили к чужим легким: из груди вырывались скрип и шипение. Понимая, как мне важно, чтобы он не оставлял меня и чтобы мы вернулись вместе, он взял меня на руки.
Отец открыл дверь, и нам стало не по себе от вида квартиры. Свежепобеленной, но пустой! Единственный положительный момент – по-прежнему стоящие в беспорядке вещи были накрыты пленкой. На руках у отца меня совсем разморило. Пока Брацо снимал с меня ботинки, я впал в оцепенение, глаза закрылись, и я уснул.
Вскоре после полуночи меня вдруг разбудил какой-то шум, как будто стекла входной двери разлетелись вдребезги. Тут же послышалось громкое ругательство. В трельяже, стоявшем на ночном столике, я видел, как, пытаясь войти в комнату, спотыкается в неустойчивом равновесии на неверных ногах отец. Его рассудок наотрез отказывался управлять тяжелым пузатым телом. Слишком большое количество выпитого потянуло его назад, и он закончил свой бег в кухне, рухнув на диван.
– Чертова побелка…
Он говорил медленно, как тот русский, что объявлял о взятии Берлина советскими войсками. Губы пытались произносить слова со скоростью, которую не позволял ему мозг.
– Почему… она не здесь… Азра… какой Песью…
Как полагается вести себя с пьяным в стельку отцом? Он одновременно силился выбраться из пальто, включить горелку и разогреть себе ужин. По трезвости он обладал способностью разговаривать с набитым ртом, а сейчас путался в мыслях и ему не удавалось ни раздеться, ни зажечь огонь. Наконец он справился, но, с руками, стянутыми спущенным пальто, свалил на пол все, что стояло на плите. Брацо распрямился, потом подобрал тарелки, сгреб назад в кастрюлю выпавшую из нее тушеную капусту – и все это с совершенно невинным видом, точно ребенок: «А что? Я ничего не сделал…»
В приоткрытую дверь я наблюдал никогда прежде не виданную картину: стоя на коленях в полуспущенных брюках, опершись на диван, отец спал… Еда, которую ему наконец удалось поставить на конфорку, начала дымиться. Воняло горелой капустой. Поднять Брацо и уложить его на диван оказалось делом несложным, но, когда я снимал с него рубашку и брюки, я чувствовал себя так, будто вкалываю на молодежной стройке. Отец булькал, жестикулировал, отбивался. Мне показалось, он неважно себя чувствует. Усевшись на стул, я принялся следить за его грудью. Она неравномерно поднималась и опускалась…
Дышит или не дышит?.. Дышит или не дышит?
Меня клонило в сон. Голова свалилась на грудь. Вскоре кто-то постучал в дверь.
– Кто там?
– Это я, Недо. Открывай, Алекса… Как тетя?
– Доктор сказал, что операция прошла хорошо. Теперь ждут результатов анализов, тогда они смогут сказать, сколько ей еще оставаться в больнице. Знаешь, я попробовал эту штуку в горячей воде…
– Ну?..
Я прошептал ему в самое ухо:
– Короче… такие ощущения… сам знаешь.
Мы умолкли, потому что вдруг как-то странно забулькал Брацо. Потом наступила тишина. Недо бросился в кухню:
– Смотри, как пожелтел! Воды! Быстро!
Из коридора я заметил лежащего на диване отца: он задыхался, хрипел и не видел меня.
– Он сейчас помрет, Алекса! Звони в неотложку!
– Только этого не хватало… Но нет, Брацо, ты не можешь так со мной поступить! – сказал я.
Разрезав лимон на две части, Недо массировал его половинками отцовскую грудь. Перепоручив эту процедуру мне, он кинулся к телефону. Я не мог поверить: неужели мать и отец покинут дом в одни и те же выходные! Со своими диаметрально противоположными взглядами на значение географии и влияние среды на состояние человека! Я что есть мочи давил на грудь Брацо. Страх придавал моим рукам дополнительную силу, и я давил все ожесточеннее.
