Однажды ветер был таким сильным, что навалился на нас, как нечто живое, тяжелое. Олег прятал лицо в воротник. А мой воротник был узеньким, и спрятаться в него я не мог.
— Варежками закройся, — посоветовал мне Олег. Но я его не послушал.
— У тебя побелели щеки, — сказал он. — Надо потереть снегом.
Серая гарь скрипела и пачкала руки. Наконец я добрался до чистого снега. И испуганно, изо всех сил стал тереть щеки.
— Не надо так сильно, — сказал Олег.
Но уже было поздно. Из-под стертой кожи выступили коричневые пятна, кровоподтеки.
Таким мама увидела меня поздно вечером.
В прежние мирные времена она волновалась, если я задерживался во дворе или в кино. Или если приносил домой двойку. Но когда случалось нечто серьезное, она сразу брала себя в руки. На сей раз она с подчеркнутым, напряженным спокойствием прищурилась, и я понял, что вид у меня ужасный.
— Как раз вчера мне случайно принесли немного жира со шкварками, сказала мама. — Прораб с женой ездили в район и достали гуся. Для дочери. У нее сильное истощение… Шкварки — для внутреннего употребления, а жиром я смажу тебе лицо.
В трудный момент у мамы почти всегда случайно обнаруживался спасательный круг.
Покрыв мои щеки аппетитно пахнущим жиром, она сказала:
— Я захватила из Москвы отцовские целебные травы. Два или три пакета… Буду заваривать, чтобы ты понемножку пил. Это защищает от дистрофии.
— Но я ведь и так… съедаю все, что тебе дают на работе за «вредность».
— Ты растешь, — категорически заявила мама. — Закладывается фундамент здоровья. А мой фундамент был заложен в мирное время.
— Давай пить настой вместе, — предложил я.
— Травы мне противопоказаны. Ты разве не знаешь?
Ей всегда было противопоказано то, чего в доме у нас не хватало.
К нам зашел Николай Евдокимович… Он не умел брать себя в руки и с порога воскликнул:
— Кто тебя так?!
— Мороз, — ответил я.
— Не возражаете, если я принесу вазелин? У меня есть две баночки.
— Я лечу его более дефицитным средством, — ответила мама. — Гусиный жир! А вазелин подарите мне: все же косметика!
Шкварки она разделила поровну на две части и положила на хлеб.
— Я абсолютно… — начал Подкидыш.
— Только не делайте вид, что это постоянное меню военного времени!
— А вы сами?
— Мне жирное противопоказано с детства, — ответила мама. Смущенно покончив со шкварками. Подкидыш сказал мне:
— Тебе сейчас нельзя выходить на улицу. — Он с испугом разглядывал мои щеки. — Или надо закутываться. Если не возражаете, я принесу шерстяной шарф, который мне много лет назад… связала мама. В день бомбежки он чудом оказался на мне. Раз такое несчастье…
— Какое несчастье? — подбадривая меня, удивилась мама. — А шарф принесите… На всякий случай. Впрочем, а как же вы сами?
— У меня есть еще один. Спасибо, Катюша. Я буду рад этой возможности…
— Кстати, — сказала мама и погрузила руки в пакет, где хранились отцовские травы. — Здесь, на дне, я обнаружила немного грецких орехов. Когда-то люди ели орехи! Невозможно поверить.
Я достал молоток… Мы с Подкидышем кололи орехи, ядра которых напоминали маленькие полушария головного мозга с лабиринтами замысловатых извилин. Так по крайней мере их изображали в учебниках.
Я протянул первое ядро маме.
— Разве ты не знаешь, что орехи я никогда не ем? — категорично, тоном начальника стройконторы сказала она.
Потом Подкидыш и мама стали обсуждать то, что они называли «забавным вариантом».
Мама боялась высоких слов, и, если речь шла о чем-нибудь необычном и важном, она говорила:
— Это забавно!
Забавность в данном случае состояла в том, что они придумали, как сгружать тяжелое оборудование «более легким способом»: с помощью тросов, лебедок, блоков и «других такелажных средств». Слушая их, я все торопливо и подробно записывал.
— Тише, Дима делает уроки, — предупредила Подкидыша мама.
Я не стал возражать. А после спросил:
— Можно об этом написать? В газете… Получится обмен опытом!
— Поднабрался ты всяких слов в журналистском семействе, — ответила мама.
— Если не возражаешь… прежде, чем писать, надо проверить, — сказал Николай Евдокимович.
Папа Кузя был того же мнения, что и Подкидыш:
— Надо проверить! А вообще, перспективно… Сгружать с платформ многотонные грузы — сплошное мучение. Если они облегчат, я за это! Но надо испытать, убедиться на практике.
— А та газета… с первой заметкой про маму и Николая Евдокимовича? спросил я.
Он «развел» одну свою руку в сторону:
— Не нашел. Даже из подшивки выдрали. На курево, надо полагать. Трудно с бумагой.
— Ас чем легко? — задумчиво произнес Олег.
* * *
В тот день прибыли платформы с «вращающимися печами».
— Как раз вовремя подоспели, — утром сказала мама. — Новый цех подвели под крышу. Так что квартира готова!
Она смазала мне лицо вазелином: гусиный жир кончился. Проследила, чтобы я съел котлету, которая только по старой привычке называлась мясной, и запил ее настоем из отцовских целебных трав.
— Тебе нельзя заболеть дистрофией, — настойчиво и спокойно повторила она. — Пойми: закладывается фундамент!
Потом она закутала меня в шарф, который когда-то связала для своего сына мать Николая Евдокимовича. Мама по-прежнему старалась, чтобы я не испытывал тягот военного времени. Или испытывал их поменьше… Она и валенки мне раздобыла, которые я должен был натягивать рано утром, пока она не ушла на работу.
— Хочу убедиться… Не хватает еще обморозить и ноги! — сказала она в тот день.
Мама оглядела меня напоследок, словно объект, подготовленный к сдаче. И побежала готовиться к встрече платформ с печами.
А я через полчаса отправился в школу.
Накануне где-то прорвало трубы, и мы занимались в шапках, в пальто. А я еще и в огромном шарфе, оставлявшем на виду только нос и глаза. Конечно, в классе я мог бы и снять этот шарф, но тогда бы меня наверняка вызвали отвечать. Учителя уже давно меня не тревожили: я находился как бы на излечении.
С последних уроков нас сняли и послали на расчистку подъездных путей. Для платформ с теми самыми печами, которые умели «вращаться».
Нас часто посылали на такие работы. И хотя орудовать на морозе лопатами и скребками было нелегко, мы радовались: во-первых, приобщались к важному делу, а во-вторых, срывались уроки. Мы одержимо стремились к взрослости, но оставались детьми.
Чтобы получить от Кузьмы Петровича очередное задание, мы пошли потом к Олегу домой.
Его мама только что проснулась после многосуточного дежурства.
Она была очень полной. «Последствия родов…» — объяснил мне Олег. Но делала все четко, без лишних движений, будто подавала инструменты хирургу во время операции.
Комната была завешана детскими рубашонками и трусиками. Пахло стиркой и чистотой.
Вера Дмитриевна встала, подсыпала в утюг горячих углей, деловито ощупала белье, сняла его с веревок. Затем дотронулась мокрым пальцем до металлического утюга, напоминавшего переднюю часть игрушечного корабля. Утюг зашипел, и она принялась гладить.
— Ты отдохнула? — спросил Олег.
— Чуть-чуть вздремнула. И хватит! — Она обратилась ко мне: — Чем сильней устаю, тем больше полнею. Главврач говорит: нарушен обмен. А что сейчас не нарушено?
Она говорила об этом бойко и весело. Должно быть, столько видела каждый день страданий, что ее личный обмен веществ и все домашние дела не казались столь уж серьезными.
— Я бы сам погладил, — сказал Олег.
— А мне что прикажешь, сидеть без дела? — Она взглянула на будильник так, будто он зазвонил. — До дежурства еще есть время. Отец вот запаздывает…
Выгладив все с фантастической быстротой, она отправилась за дощатый забор, то есть к своим дочерям.
— Отвыкли, — сказала Вера Дмитриевна. — Дети любят тех, кто с ними возится. Скорей бы кончалась война!
Она не заигрывала с ними, а по-деловому проверяла, все ли в порядке. Сестры молча терпели, будто явилась ответственная комиссия.
Дверь распахнулась, и вошел папа Кузя.
Он не поздоровался ни с женой, ни с нами. Стянул ушанку с высоких и жестких волос.
— Как раз сегодня мама и Николай Евдокимович испытывают новое приспособление. Очень забавное… — поспешил сообщить я. Потому что он просил меня вовремя об этом сказать.
— Знаю, — ответил лапа Кузя. И резким движением левого плеча сбросил шинель. — Платформы пришли.
— Мы пути расчищали, — сказал Олег.
— Молодцы, — машинально похвалил он.
— А что случилось? — спросила Вера Дмитриевна.
— Что случилось?!
Он стукнул правой рукой по столу. Все притихли. И даже сестры не посмели заплакать.
— Что, Кузьма? — повторила она.
