в театре! Гарлинда должна спеть мою арию «Увы, печальный жребий!» Иначе зачем она здесь, зачем все они здесь? Ах, они не хотят помочь мне завоевать то место, какое я заслуживаю. Они становятся на моем пути! — Он ерошил волосы, стискивал кулаки. — Ну, так несдобровать же им! Их контракты у меня! Я уничтожу, сотру их в порошок!
Он сплюнул в воду и повернул обратно, ковыляя на своих кривых ногах. И так как он чувствовал, что по мере приближения к ним его лицо помимо воли становится все покорнее, он принудил себя смотреть грозно.
— Но, когда ничего толком не знаешь, — продолжал кавальере Джордано, — сами понимаете, судари мои, в какое попадаешь трудное положение.
— Еще бы!
— Ну вот посудите сами: вы приезжаете в Парму, ровно ничего не подозревая, поете, разливаетесь соловьем, и вдруг, в последнем антракте, какой-то доброжелатель вам сообщает, что в третьей ложе от сцены сидит некая фантасмагорическая дама и только и ждет, удастся ли вам додержать до конца ту самую ноту, которая сотню лет назад стоила жизни ее любовнику. А если не удастся, с вами случится то же самое, — это уж вернее верного: вы просто задохнетесь.
— Нечего сказать, удовольствие!
— А вы и не догадываетесь, какая это нота. Самые разноречивые показания! Это может быть, судари мои, и верхнее ре — верхнее ре моей коронной арии «О, бледные звезды» в последнем акте «Галатеи{28}». Так что же мне — отказаться от моего верхнего ре, которое покоряет все без исключения аудитории? Или умереть позорной смертью, проще сказать, задохнуться? Словом, передо мной был выбор — жизнь или слава! Господа, я был молод, я выбрал славу!
— Браво! Браво!
Адвокат вдруг неосторожно хихикнул, позабыв о приличиях, и громко засопел от волнения; он наткнулся под столом на чью-то ногу — если его не обманывали чувства, это могла быть только ножка Италии Молезин. Кавальере Джордано укоризненно посмотрел на него, и пойманный с поличным адвокат высоко поднял брови.
— Натурально, я успокаивал себя: не может быть, чтобы того шарлатана задушило верхнее ре. Никто в мире не способен держать его две минуты подряд, кроме меня, конечно. И все же стою я это перед суфлерской будкой — весь зал, натурально, затаил дыхание, и только я один задуваю во всю силу, — тяну, тяну, долго, долго, и, поверите ли, вдруг чувствую, что мне нехорошо. То ли меня в жар бросило, то ли туман поплыл перед глазами, а может, и дыханья не хватило. И вдруг точно какая-то высшая сила заставила меня посмотреть в сторону — я вижу, как в третьей ложе направо поднимается таинственная фигура и беззвучно аплодирует. Кровь у меня вскипела, я обрываю на сильном звуке, слышу, как весь зал гремит от рукоплесканий, и чувствую, что спасен. Я еще успел поклониться третьей ложе направо, прежде чем таинственная фигура отступила в глубину и исчезла. Кажется, я и сейчас вижу ее: бледная-бледная и одета, как аббатиса.
— Как абба…
Нелло Дженнари стоял, весь выпрямившись и прижав руку к сердцу, на бледном, без кровинки лице было написано смятение. Однако он постепенно овладел собой.
— Да, как аббатиса! Это была она. Монахиня! И тот тенор умер из-за нее. То, что вы рассказали, истинная правда, кавальере! Каждое слово — правда!
Он сел. Все еще находились под впечатлением рассказа.
— Я к вам обращаюсь, кавальере, — взмолился капельмейстер.
Он уже окончательно обессилел и выдохся. Как вдруг адвокат резким толчком отодвинул стул и, простирая руки и виляя задом, затрусил через площадь.
— Куда его понесло? — спросила разочарованная Италия, ибо тем временем и колено ее под столом встретилось с коленом адвоката. — С кем это он?
— Это коммерсант Манкафеде, отец той самой особы, что живет за башней; ради бога, не смотрите туда, она видит нас.
— Да он как будто совсем безобидный старичок.
— Господа, — не унимался капельмейстер, — подумайте о последствиях.
Те двое уже приближались. Адвокат, задыхаясь и горячо жестикулируя, нашептывал что-то своему спутнику. И вдруг вытолкнул его вперед и предоставил самому себе. Коммерсант сделал общий поклон и стал совать всем поочередно свою сухую безжизненную руку. Его старое лицо с заячьим профилем и выпученным глазом рывками поворачивалось от одного к другому.
— Если господа не возражают…
Каждый из присутствующих должен был кивнуть, прежде чем Манкафеде решился, наконец, сесть. Все благосклонно смотрели, как он в своей ворсистой коричневой куртке, очень похожей на оперенье сыча, нахохлился и сделался кругленьким и незаметным.
— У вас, кажется, есть дочь? — свысока спросил его кавальере.
Манкафеде скромно улыбнулся.
— Моя дочь, кавальере, намедни говорила о вас.
— Вот это уж напрасно!
— Как вам угодно, сударь! Ей, видите ли, много приходится бывать одной, и она часто задумывается, а кое-кому кажется, будто ей больше, чем нам, грешным, известно о жизни, а также о тех предметах, — он приложил руку к сердцу, — которым мы, смертные, придаем слишком большое значение. Ваша слава, кавальере, лишила мою Эванджелину сна. Обычно она отдыхает после обеда. А вчера, представьте, сразу же встала, вздохнула раз, другой, и говорит мне: «Отец, он едет сюда!» — «Кто, доченька?» — «Он, кавальере Джордано!» И в самом деле, взгляните, господа, разве она не оказалась права и разве не чудо, что человек, которого только и ждут во всяких там Лондонах и Парижах, всем отказывает и едет к нам? Даже не верится, что он сидит здесь с нами, как равный!
— В самом деле! — Горожане задумчиво покачали головой.
— Отличный случай прибить к ратуше мемориальную доску! — выскочил вперед адвокат.
Секретарь Камуцци изобразил на лице сомнение, но большинство было не на его стороне. Посыпались возгласы:
— Адвокат дело говорит! Это поистине патриотическое начинание! Вполне заслуженная честь для города!
Кавальере Джордано, распираемый величием и счастьем, кланялся на все стороны. После чего он доверчиво обратился к купцу:
— Не правда ли, уважаемый, на мысль о моем приезде навела вашу дочь самая обыкновенная случайность, а никакое не внутреннее чутье или таинственное указание свыше? За этим ничего не кроется, не так ли?
Манкафеде молча выслушал мольбы кавальере. Сказать что-нибудь неугодное старому певцу значило поставить под угрозу целую кипу красной фланели, от которой отказалось все местное крестьянство и которую он теперь надеялся сбыть актерам. Однако отцовское честолюбие превозмогло, и он передернул плечами.
— Какая же тут может быть случайность, когда единственно, кто это знал, был маэстро. Скажите сами, маэстро, проронили ли вы хоть слово кому-нибудь в городе?
— Ничего я не говорил, я боялся осрамиться, если кавальере откажется приехать. Но
