страха сердце было готово разорваться. Особенно когда Элет поднялась с постели и взяла Анну за руку. Обе они так и не глянули на него — может, они и не видели его вовсе. Они медленно пошли куда-то вперёд, в беспросветную белизну и со временем растворились в ней вдвоём, обратившись в едва заметное облачко дыма.
Когда Джон проснулся, то первым, что он увидел, была улыбка Жанетты.
И вот они добрались до Конвея — древнего замка, разорённой обители ведьм. Впрочем, от замка здесь мало что осталось: на месте некогда высоких башен виднелись груды камней, сквозь которые уже прорастала трава, а сами камни покрылись склизким мхом. Крепостные стены превратились в небольшие возвышения сантиметров на тридцать-пятьдесят — по ним бегали пауки, и Джона передёрнуло: он вспомнил жуткую ночь в полуразрушенном храме. Помнил он и сон, в котором ему явилась Элет на фоне похожих на Конвей руин, однако в том сне была хотя бы одна целая башня, а здесь… Здесь обитал лишь ветер, пронизывающий до костей и взметающий в небо облака жёлтой пыли.
Однако посреди всех этих руин было нечто целое — высокая каменная арка, не украшенная ничем: ни резьбой, ни лепниной, — вполне обычная, серая и неприметная. Прямо над этой аркой посреди ясного голубого неба сгущался водоворот чёрных туч, из которых то и дело вырывались блестящие ниточки молний.
Джон понял, что это — и есть Врата.
Донельзя довольная и счастливая Жанетта спрыгнула с лошади и медленно, благоговейно, излучая искренний, почти детский восторг, пошла к арке. Ночью она переоделась — надела зелёное шёлковое платье Анны, распустила свои смоляные кудри, в общем, преобразилась как на праздник. Хотя то, что она собиралась совершить, для неё, возможно, и было наиглавнейшим праздником.
Как ни странно, отчаяния, страха, ужаса перед грядущей встречей со вселенским злом Джон не чувствовал. В его измученной душе всё ещё теплился уголёк надежды, что можно ещё что-то исправить, спасти, остановить эту обезумевшую ведьму… Ключ так и оставался у Жанетты, и Джон уже смог убедиться, что меч больше не слушается его, не даётся в руки, будто живое существо. Ну и чертовщина…
Правда, эта чертовщина скорее злила, а не пугала — настолько он к ней привык.
А вот Энни выглядела совсем удручённой. Вчера она совсем ничего не съела, выпила лишь пару глотков воды, ночью, кажется, вообще не спала, а сейчас стояла возле своей лошади, опустив взгляд, и видно было, как дрожат её руки и как нервно она покусывает губы в предчувствии чего-то поистине пугающего. Джон тоже трясся, но даже не от страха, а от холода. Эннихильд же дрожала, как в лихорадке, и глаза её наполнились слезами, которые она то и дело украдкой вытирала.
Джон хотел было обнять её, как-то поддержать, обнадёжить, потому что не мог на это смотреть… Но его внезапно окликнули.
— Бери меч, — велела Жанетта.
— Но он же теперь твой, — хмыкнул Джон. — С чего ты вообще взяла, что я что-то буду делать для тебя?
— Разве эта милая девочка тебе не объясняла, что невозможно одновременно творить заклинание и пользоваться ключом? — хмыкнула ведьма, имея в виду несуществующую Кару. — И даже не мечтай: второй раз ты меня им не убьёшь, я себя обезопасила. А если ты ничего не станешь делать, я прикончу Эннхильд. Я же тебя предупреждала.
Джон вздохнул, нехотя приблизился к лошади Жанетты и осторожно, боязливо коснулся рукояти Ключа. Он ожидал каких-то возражений со стороны клинка, но ничего не обожгло, не ударило магической волной, и он вытащил меч из ножен.
Энни застыла возле своей лошади, не зная, куда деть себя, и Джон приободряюще кивнул ей, но она никак на это не отреагировала, даже бровью не повела. Видимо, мысленно она уже похоронила и себя, и своего нового друга, и весь мир, и переубеждать её было бесполезно.
Джон поудобнее перехватил меч и приблизился к арке.
Потом он потерял счёт времени и не мог сказать, сколько прошло минут или часов.
Жанетта начала невыразимо долго нашёптывать что-то непонятное, сложив руки у лица и закрыв глаза. Её ресницы трепетали, а губы безостановочно шевелились, но Джон не мог разобрать ни слова. Через какое-то время она резко распахнула глаза, и золотое свечение, исходящее от её радужек, едва ли не ослепило Джона. Он попытался отвернуться, но… но что-то невероятно притягательное, очаровывающее, влекущее было в образе колдующей Жанетты. И даже тонкие кровавые струйки, что поползли из её глаз по щекам, будто слёзы, показались ему до ужаса красивыми. Кровь на белой, будто снег, коже… Ему вдруг захотелось нежно коснуться пальцем её лица и вытереть с него эти алые слёзы. Но он смог устоять — она ведь пока больше ничего не приказывала.
Жанетта на кровь внимания не обратила. Она продолжала беззвучно шевелить губами, произнося, видимо, все необходимые заклинания. Порывы ветра то и дело взлохмачивали её чёрные кудри, заставляли трепетать тонкий шёлк платья, а самого Джона едва ли не сбивали с ног. Об оказавшейся в ступоре Энни он на тот момент вообще забыл.
Вдруг Жанетта сделала тяжёлый шаг вперёд, потом ещё один — она медленно подходила к арке, протягивая к ней руки, будто звала кого-то. Потом-то он понял, что она так взывала к богиням, но на тот момент он не понимал ничего, кроме того, что Жанетта в своём магическом экстазе была пугающе прекрасна.
Ведьма дошла до арки нескоро, кажется, ей было действительно тяжело идти, и каждый шаг отдавался болью. Джон не пошёл следом за ней — она ведь его не звала, а он должен во всём ей подчиняться… И дело было даже не в том, что она грозилась убить Эннхильд. Он действительно хотел делать всё, что она скажет, он этого желал, он этого жаждал.
Она стояла спиной, и Джон не видел, кровоточили ли её чарующие глаза и искусанные губы, алела ли кровь на белоснежной прекрасной коже, или всё уже исчезло. Жанетта, встав под самой аркой, сначала положила на землю изъятый из могилы Элет камень, оперлась руками об арку, переводя дыхание, а потом снова начала шептать — в два раза быстрее и усерднее. Через некоторое время она осела на колени, проскребла по камню острыми ногтями, кроша их и ломая, и Джон смог разглядеть, что и тонкие пальцы её тоже начали покрываться кровью. Но она не останавливалась — всё шептала, призывала, молилась…
И вскоре её молитву услышали.
Тучи, сгустившиеся над аркой, стали чернее самой кромешной
