Многие годы он водил своих учеников к этой пещере. Мы шли часа два по полям, взбирались по крутому склону холма и внезапно ныряли в расщелину скалы. Пинес доставал ключ, со скрежетом открывал железную дверь, и тяжелый холодный пар выползал наружу, как будто испытывая нас липким прикосновением к лицам и голым ногам. Вначале учитель усаживал нас в нескольких шагах за входом. Тут было глубокое озерко, такое древнее, что вода в нем уже не имела никакого вкуса, потому что все, что было в ней растворено когда-то, давно уже осело на дно. Маленькие слепые создания сновали там во все стороны. Их нельзя было увидеть, потому что вечный мрак, скопившийся в их тканях, делал слепыми и тех, кто на них глядел, но их мягкие тельца можно было ощутить тыльной стороной ладони.
Пинес показывал нам, как затачивать кремниевые осколки до остроты лезвий, пытался высечь огонь, ударяя камни друг о друга, а потом собирал нас всех на скальной ступеньке у входа, чтобы мы посмотрели оттуда на знакомые нам места.
«Когда-то здесь сидел первобытный человек, — говорил он, — и смотрел на нашу Долину. Тогда здесь росли большие лианы и огромные деревья — дубы, ясени и вязы, — а среди них расхаживали полосатые тигры, рыкающие львы и ревущие медведи».
Он встал. «И вся Страна была напоена водой, — торжественно провозгласил он. — Чистые, прозрачные потоки мчались в своих руслах, белый пар стлался над берегами, скрывая тростники и землю. Там, внизу, в высокой траве, паслись большие животные — дикие кабаны и лани, бегемоты и буйволы. Первобытные люди спускались туда, чтобы охотиться на них, а потом разбивали их кости на этих скалах каменными молотами и ножами».
Уши Пинеса слышали, как стонет убиваемый буйвол и кабаньи клыки с хрустом вспарывают кожу на животе древнего охотника. Его взгляд облущивал землю и нырял в топкие колодцы прошлого. Он рассказывал нам о влажных лесах, покрывавших первобытную Землю, о причудливых рыбах, скальных кроликах и огромных страусах, которые мигрировали из Африки в нашу Долину куда раньше первых людей. Он высказывал предположение, что землеройка, этот маленький хищный убийца, взошла в Страну с ледяного севера, ящерицы и зайцы — со стороны Средиземноморья, а виверра и ласточка — из широких азиатских просторов.
Крылья птиц, ноги человека, когти и копыта животных поднимали вокруг него желтые клубы пыли. Кнааниты, туркмены, белые трясогузки, евреи, римляне, дикие козы, арабы, болотные кошки, немецкие дети, дамасские коровы и английские солдаты сражались за право впечатать свои следы в забвение рассыпающихся комьев.
Он не был профессиональным историком. Он был всего лишь скромным и пытливым воспитателем, «народным учителем», как он любил себя называть, преподавателем природоведения и Танаха — дисциплин, имеющих своим предметом циклы времен, исчезновение видов, возвращение утопических надежд и вечное умирание-воскресение бога Таммуза[161].
«Я — замерзший во льду мамонт, — сказал он мне, и кусочки еды полетели во все стороны из его рта, когда он засмеялся. — Тот, кто разморозит меня, обнаружит, что я еще пригоден в пищу».
За время своей жизни, этот «крохотный миг эволюции», он успел увидеть исчезновение больших орлов в небесах над нашей Долиной, повстречаться с животными, понимающими человеческий язык, и услышать трели черных дроздов, покинувших свою родину в холмах Нижней Галилеи, чтобы перелететь в нашу деревню.
В ту пору его мозг был еще цел, округл и надежно защищен плотинами и валами. Болезнь еще не прорубила в нем свои еретические пути. Но и тогда, в юности, он чувствовал тщету всего сущего. Великий «Путь моря», по которому пересекали нашу Долину отряды завоевателей и купцов, был не более чем ничтожной царапиной на коре Земли. Некогда неприступный, окруженный стенами город со своими быстрыми колесницами и глубокими подвалами зерновых складов превратился в груду развалин у подножья голубой горы. Бурный поток, древняя река, в которой утонули девятьсот колесниц Сисары, стал обманчивым сточным ручьем. Полководцы и алтари были поглощены провалами, дворцы и кости рассыпались в прах. И старинные акведуки, и террасы древних земледельцев, и виноградники кибуца — все исчезло. Всего лишь два поколения сменились с тех пор, как Либерзон встретил Фаню среди виноградных кустов, а уже кусты эти давно выкорчеваны, земля покрыта бетоном и корпусами пластмассового цеха, и вся история напрочь забыта.
Сейчас он завидовал первобытному человеку, который не слышал голоса, повелевшего: «Пойди из земли твоей и иди в землю, которую Я укажу тебе»[162]. Человеку, который пришел в девственную страну, не тронутую ни кровавыми следами совокупления, ни крохотными отпечатками верности и любви. «Его вели лишь жажда и голод, да еще та наивная тяга к влажной теплоте по имени жизнь, которая по сей день сохранилась в каждой живой клетке».
А еще он завидовал Мешуламу, который был совершенно равнодушен к гигантскому размаху крыльев времени и следовал за его полетом лишь с того дня, когда отцы-основатели поселились на земле Долины. Мешулам не понимал процессов увядания и распада, закрывал глаза, чтобы не видеть отполированные до белизны кости, окаменевшие страусиные яйца и обломки огромных раковин. Все, что предшествовало основанию деревни, казалось ему длинной и бессмысленной вереницей отрицательных чисел.
«Мешулам думает, что это отцы-основатели выгнали отсюда первобытных людей и болотные растения, отравили мастодонтов и пещерных медведей, скосили тропические заросли и оголили землю, застенчиво ожидавшую их, как дрожащая невеста», — сказал Пинес.
«Застенчиво ожидавшую… Кого? Кого? Кого?» — напевал старый учитель тонким, насмешливым голосом. Под конец жизни он постиг все прелести сарказма. Теперь он понимал, что земля попросту стряхивает с себя покрывало ничтожных человеческих выдумок.
«Эта выдуманная земля — просто лоскутное одеяло, сшитое из наших сказок и легенд, — сказал он. — Тонкая пленка, под которой скрывается одно лишь свидетельство человеческого самомнения. А весь наш земной шар — просто ничтожная крупица пыли на краю третьестепенной галактики».
«Земля обманула нас, — сообщил он мне с похотливой улыбкой. — Она не была девственной».
39
Сейчас, постаревший, грузный и полуслепой, Пинес обрел способность проникать мысленным взором в такие просторы космоса и глубины земли, что его порой охватывало головокружение и он падал без сознания на пол, среди остатков недоеденных котлет, засушенных гусениц и сухих хлебных корок. Именно в таком состоянии обнаружил его Мешулам, когда заявился к старому учителю в невероятном потрясении от обнаруженных им новых исследований, посвященных как раз нашей деревне.
Он поднял Пинеса, привел его в чувство, уложил в кровать, гневно помахал перед ним в воздухе одним из многочисленных журналов, которые выписывал, и потом сунул его учителю под нос. То был выпуск под названием «История Страны Израиля и ее заселения», и на его обложке красовалась большая, розоватая и загадочная рыба, обвивавшая Пещеру Праотцев[163] таким манером, что ее нос утыкался в чешуйки ее же хвоста.
— Теперь они заявляют, что в Долине вообще не было болот! — с яростью воскликнул Мешулам. — Они, видите ли, произвели новое исследование!
Седая голова и искривленные пальцы придавали Мешуламу сходство с раздраженным стервятником. Он лихорадочно перелистывал страницы, пока не добрался до нужной статьи, которая называлась «Болота Долины — миф и действительность», и начал читать, перепрыгивая со строчки на строчку дрожащим от волнения пальцем:
— Вот! «Преследуя определенные воспитательные и политические цели, сионистское движение превратило Изреельскую долину в символ сплошной заболоченности, малярии и смерти и, по сути дела, сделало из ее освоения свой героический миф. В действительности 99 процентов земель этой долины никогда не были заболочены».
Пинес, которого восторженные журналисты уже тогда называли «одним из последних пионеров Изреельской долины», немедленно узрел в словах Мешулама тот рычаг, который может поднять его из обморочной трясины ереси, тот якорь, уцепившись за который он сумеет защититься от головокружительных превращений пещер во времени и их вероломных соскальзываний в пространстве, чтобы вернуться к прежней, знакомой и надежной вере.
— Продолжай, — взволнованно сказал он.
— «Факты свидетельствуют, что к началу заселения Изреельской долины болота занимали в ней весьма незначительную площадь, — читал Мешулам, — и это полностью противоречит той картине, которую рисуют источники, работавшие на создание Мифа о Болотах. Истинный размер этих болот был невелик, но сила их воздействия на воображение была огромна».
